Российская академия наук центр цивилизационных и региональных исследований

За редкими исключениями, в оседлых государствах военное дело было специализировано 
и профессионализировано. Напротив, в кочевых обществах каждый мужчина (а иногда и 
женщины, когда это было необходимо) был воином всадником. Поэтому несмотря на свою 
сравнительную малочисленность, номады были способны мобилизовать довольно большие 
армии. Более того, кочевники не испытывали недостатка в верховых животных, а их образ 
жизни был одновременно почти естественным воспитанием военных навыков. В отношении 
индивидуальных боевых качеств только средневековые европейские рыцари и 
ближневосточные мамелюки могли сравниться с воинами кочевников, причем тренировка и 
вооружение мамлюков нередко отражали военные традиции кочевников (Nicolle 1976; 
Amitai-Preiss 1995: 214ff; Smith 1997: 255ff). 
Таким образом, экономическая и социальная отсталость кочевников оборачивалась 
военным преимуществом в их взаимоотношениях с оседлыми партнерами. Вплоть до нового 
времени это преимущество нередко позволяло им придавать политический характер чисто 
экономическим или культурным связям. Иначе говоря, военные преимущества открывали 
возможности для политического доминирования с благоприятными для кочевников 
экономическими последствиями. Такая ситуация была особенно характерна для кочевников 
евразийских степей и Ближнего и Среднего Востока, крупномасштабные вторжения и 
завоевания которых были непременной чертой древней и средневековой истории. 
Имеется еще один, и очень важный фактор, который необходимо учитывать для 
правильного представления о функционировании кочевых обществ. Необходимые 
предпосылки для возникновения кочевого скотоводства впервые появились в связи с 
переходом от присваивающей к производящей экономике, который обычно называют 
неолитической революцией (Шнирельман 1980; Clutton-Brock 1987; 1989). В биологическом 
и культурном отношениях доместикация животных включала следующие основные стадии: 
выбор видов, подходящих для доместикации, поимку индивидуальных животных (в первую 
очередь молодняк), их дальнейшую изоляцию, приручение, поведенческий контроль, 
контролируемое размножение, (морфологические изменения), диффузию (перемещение 
животных в новые природные зоны) и их адаптацию к новому окружению (включая 
гибридизацию), расширение утилизации скота и продуктов скотоводства (влекущую за собой 
дальнейшую селекцию). 
Земледелие и животноводство обладали потенциалом для распространения и дальнейшей 
специализации в различных экономических зонах. Однако на протяжении многих 
тысячелетий после неолитической революции производящие экономики в Старом Свете 
оставались комплексными, сочетая, хотя и в разных пропорциях, земледелие и скотоводство. 
В некоторых своих предыдущих работах (см., например: Khazanov, 1984: 85ff.; Khazanov 
1990: 86ff.) я предполагал, что кочевые скотоводство, полностью порвавшее с земледелием, 
было довольно поздней специализацией, хотя многие из его технологических предпосылок, 
например, использование верховых животных, возникли значительно раньше (Anthony and 
Brown 1991). По моему мнению, даже в главных регионах своего спонтанного развития оно 
появилось не ранее второй половины II тысячелетия до н.э. (имеются в виду те формы 
кочевого скотоводства, которые без кардинальных изменений продолжали затем 
существовать на протяжении более трех тысяч лет). В обоих этих регионах исходной формой 
была смешанная экономика, а промежуточными – различные формы экстенсивного и 
подвижного скотоводства, продолжавшие практиковать земледелие в качестве 
вспомогательного занятия. В других регионах кочевое скотоводство появилось еще позднее, 
испытав прямое или косвенное влияние уже существовавших форм. 
Очевидно, в этом вопросе требуется большая осторожность. Я готов допустить теперь 
возможность того, что некоторые формы примитивного кочевого скотоводства время от 
времени могли возникать уже в бронзовом веке или даже ранее. На это, кажется, указывают 
данные археологии, хотя они все еще могут быть интерпретировали различным образом, 
32 

несмотря на растущее совершенство методов археологического исследования (Bar-Iosef and 
Khazanov 1992). Однако, если не забывать о недостатках кочевого скотоводства, то надо 
предположить, что оно нуждалось в триггере, специальном импульсе для своего 
возникновения, и в благоприятной внешней социополитической обстановке для того, чтобы 
стать долговременной и жизнеспособной альтернативой оседлому образу жизни и тем более 
быть способными к территориальной экспансии в другие экологические зоны. 
Представляется, что обе эти предпосылки, появились только в конце II- начале I тысячелетий 
до н.э. 
С одной стороны, климат в это время стал заметно суше, что, очевидно, привело к 
изменениям в природных ландшафтах и потребовало дальнейшей специализации 
скотоводческой экономики. С другой стороны, только начиная с I тысячелетия до н.э. 
кочевые общества, стали периферией оседлых государств, возникавших на южных границах 
степной зоны. Только с этого времени внешним мир стал оптимальным для их исторического 
функционирования. Кочевники нуждались не просто в оседлых обществах, но в таких, 
которые достигли определенного уровня развития – не первобытных и не индустриальных, а 
традиционных 
(т.е. 
доиндустриальных), 
но 
притом 
уже 
обладавших 
своей 
государственностью. Примером могут служить древние и средневековые государства 
Ближнего и Среднего Востока, Центральной Азии и Китая. 
Большинство работ советских ученых, и ряда западных марксистов (см., например: 
Krader 1978), посвященных кочевникам, подчас очень глубоких и серьезных, имеет один 
серьезный недостаток. Их теоретическим основанием являлась концепция универсальных и 
прогрессивных социально-экономических формаций (исключения см.: Хазанов 1975; Марков 
1976). В соответствии с ней каждое общество развивалось сходным образом и в одинаковом 
направлении, и кочевники не должны были составлять исключение. Идеология поставила 
советских ученых перед неразрешимой проблемой: как доказать, что кочевники развивались 
в направлении более сложных социально-экономических систем. Это было нелегко сделать 
даже в отношении многих оседлых обществ и целых регионов. В отношении кочевников это 
просто было безнадежным занятием, повлекшим за собой многолетнюю, но едва ли 
плодотворную дискуссию (один из последних ее обзоров см.: Крадин 1992). Одни ученые 
писали о кочевом феодализме, другие – о "военной демократии", как уровнях развития, 
соответствовавших кочевым обществам; третьи – изобрели особую кочевую формацию; 
четвертые выстаивали более сложный эволюционный ряд: архаические империи – 
варварские государства – раннефеодальные державы (Кляшторный, Султанов 2000: 82), 
очевидно, пытаясь доказать, что развитие кочевников соответствовало европейским 
моделям. Обратимый характер функционирования конкретных кочевых обществ иногда 
признавался – уж слишком очевидно он бросался в глаза. Тем не менее, развитие 
евразийских кочевников в целом представлялось поступательным историческим процессом. 
При всех обстоятельствах возникновение кочевой государственности считалось спонтанным 
процессом, как это и было предписано марксистской догмой. Внешний фактор или 
преуменьшался или вообще игнорировался. 
Сама проблема, однако, является надуманной. Она существует только для однолинейных 
эволюционистов и марксистов, чье понимание исторического процесса в сущности является 
телеологическим. В настоящее время только люди с большими схоластическими 
наклонностями и к тому же игнорирующие огромное количество фактических данных, 
способны исповедовать допотопную теорию универсальных социально-экономических 
формации. До сих пор исторический процесс никогда не был ни универсальным, ни 
однолинейных. В различных обществах и в различных регионах он принимал различный 
характер, формы, направления и темпы. Что касается сходных черт, то они были связаны с 
обменом идеями, культурными и технологическими инновациями, миграции и прямым 
33 

навязыванием чужих моделей, по крайней мере, не меньше, чем со спонтанным внутренним 
развитием. 
Я думаю, что основными блоками исторического процесса были не универсальные 
формации, а историко-культурные регионы. Их нередко называют цивилизации, но я 
избегаю употребления этого термина из-за его семантической неопределенности. Он связан с 
бесконечной дискуссией о количестве различных цивилизаций, критериях их выделения и 
т.п. Иначе говоря, он влечет за собой много спекулятивных и субъективных 
таксономических и культурологических проблем, которые не имеют прямого отношения к 
данной статье. Тем не менее, ясно, что серьезные и долговременные различия в 
региональном развитии связаны со многими факторами географического, экологического, 
социального, политического, культурного и иного порядка. Все важнейшие качественные 
изменения в человеческой истории были результатом уникального сочетания многих 
разнообразных факторов, которое подчас выглядит почти случайным. Во всяком случае, эти 
изменения отнюдь не были детерминированы. В сущности, в истории прослеживается очень 
мало закономерностей, а те, которые прослеживаются, относятся в основном к причинно-
следственному порядку развития (Gellner 1988: 15ff.). 
Начиная с I тысячелетия до н.э. кочевникам евразийских степей были присущи 
сравнительно большие политии – известный вариант или аналог вождеств, хорошо 
описанных на примере многих оседлых обществ. Их альтернативно называют племенными 
ассоциациями, племенными федерациями, племенными конфедерациями и т.п. Эти термины 
не кажутся мне очень удачными, потому что большинство "федераций" или "конфедераций" 
создавалось отнюдь не на добровольной основе. Но в конце концов о терминах не спорят, о 
терминах уславливаются. Важнее уяснить политическую сущность кочевых образований. 
Археологическим индикатором их возникновения служат роскошные погребения 
предводителей, нередко, но далеко не всегда обоснованно называемые "царскими", по 
аналогии со скифскими. Сами по себе археологические материалы в большинстве случаев не 
позволяют определить конкретный уровень развития кочевых политий. Как правило, это 
можно сделать только с помощью письменных источников, особенно в тех случаях, когда 
они дают достаточное представление о характере их взаимоотношений с оседлыми 
обществами. Мы с уверенностью можем писать о существовании государства у скифов и 
сюнну, потому что мы в состоянии объяснить их экономические основания. Но я бы 
остерегся делать подобные заключение в отношении тех, кто оставил такие курганы, как 
Аржан, Пазарыкские, Иссык, и некоторые другие. 
Сегментарные формы социальной организации не исключают полностью возможность 
возникновения центрального агентства по управлению общественными делами, т.е. 
правительства, но они сильно затрудняют его появление и функционирование, а также 
ограничивают сферу его деятельности. Политическая власть в кочевых политиях в 
значительной мере оставалось диффузной и в основном связанной с военными и 
организационно-регулятивными функциями. Соответственно, они были рыхлыми, текучими 
по составу и недолговечными, за исключением тех случаев, когда они подвергались 
трансформации в результате специфических взаимоотношений с внешним миром. Иными 
словами, в самых кочевых обществах потребности политической интеграции было 
недостаточно сильны, чтобы проводить к необратимым структурным изменениям. Их 
руководящий слой редко обладал той монополией легитимного насилия, которая, по мнению 
Макса Вебера, составляет основной признак государства. Тем более нет оснований считать 
их классовыми (противоположное мнение было недавно поддержано Е.И. Кычановым 
[1997:5]). Лишь в определенных, достаточно редких случаях внутренние процессы в кочевых 
обществах могли вызвать к жизни наследственную (однако все же обратимую) социальную 
стратификацию. 
34 

В какой-то мере социальная стратификация в кочевых обществах могла усиливаться, 
когда кочевой аристократии удавалось подчинить другие группы кочевников. Но такое 
подчинение редко бывало стабильным и долговременным. История различных тюркских 
каганатов свидетельствует об этом достаточно недвусмысленно. В экономическом 
отношении традиционные недостатки кочевого хозяйства делали уплату податей 
подчиненными делом весьма проблематичным и ненадежным. В культурном отношении 
препятствие заключалось в однотипном образе жизни, связанном с мобильностью и, 
следовательно, с возможностью откочевок, миграции и т.п. В социально-политическом 
отношении проблема была в отсутствии достаточно сильного аппарата принуждения. 
Пример древних тюрок, монголов и многих других демонстрирует, что для создания 
крупного кочевого государства требовалось мобилизация сил многих кочевых 
формировании. Но только возможные выгоды от совместной эксплуатации оседлых обществ 
могли на время примирить одних кочевников с них зависимым статусом от других. 
От характера этой эксплуатации в конечном счете и зависело возникновение кочевых 
государств и их конкретные формы и судьбы. Совместно говоря, сам термин "кочевые 
государства" в известной мере является условным. Они были кочевыми, потому что были 
основаны кочевниками и/или потому, что кочевники занимает в них доминирующие 
позиции. Однако, так или иначе, но все они были связаны с асимметричными отношениями с 
оседлыми обществами. Без них кочевые государства были не более, чем редкими и 
кратковременными исключениями, если таковые были вообще. 
История кочевых государств Центральной и Внутренней Азии, от сюнну до монголов и 
даже до маньчжур (последние никогда не были чистыми кочевниками, но во многом 
заимствовали монгольскую политическую традицию) отнюдь не представляет единый 
эволюционный ряд, в котором каждое новое государство более высокого уровня, чем его 
предшественники. Лишь отчасти это было связано с этническими отличиями новых 
государств от их предшественников. Политическая культура в степях обладала 
примечательной преемственностью. Различия в оседлых обществах, взаимоотношения с 
которыми вызывали к жизни кочевые государства, по-видимому, имели большее значение. 
Необходимо также учитывать характер отношений, складывавшихся между кочевниками и 
зависимыми от них оседлыми обществами. 
Следуя Латтимору (Lattimore 1940), Барфилд предложил интересную модель для 
объяснения циклов китайской династической истории и кочевой государственности во 
Внутренней Азии (Barfield 1989; 1991). По его мнению, все кочевые империи в монгольских 
степях и те китайские династии, которым удавалось объединить всю страну, возникали и 
гибли в одно и то же время. Напротив, государственность в Маньчжурии развивалась лишь в 
периоды анархии на северной границе, когда и в Китае и в степях отсутствовала центральная 
власть. 
На мой взгляд, эта модель наряду с сильными сторонами имеет ряд слабых и поэтому 
нуждается в дальнейшей разработке. Например, государство сюнну возникло в 206 г. до н.э., 
когда Китай находился на грани гражданской войны, и процветало в начале ханьского 
периода, когда политическая власть в стране еще не полностью укрепилась (Yamada 1982). 
Тюркский каганат возник в середине VI в., по меньшей мере за тридцать лет до того, как 
раздробленный Китай был объединен под властью династии Суй. Трудно согласиться с 
Барфилдом и в том, что кочевники никогда не имели отношения к гибели империй, 
правивших над всем Китаем. Достаточно вспомнить в этой связи роль уйгуров в падении 
династии Тан (Pulleyblank 1955). Очень сомнительно его утверждение, что монгольское 
завоевание Китая было аберрацией степных порядков. Слово "аберрация" не избавляет от 
необходимости объяснить как причины завоевания, так и его успех. В целом представляется, 
что долговременные исторические процессы в Китае были гораздо больше связаны с 
35 

внутренними, чем с внешними процессами. Напротив, характер кочевой государственности 
во Внутренней Азии очень во многом зависел от развития в Китае. 
В самом упрощенном и схематичном виде можно выделить два типа кочевой 
государственности, в зависимости от характера их взаимоотношений с оседлыми 
обществами. В государствах первого типа они в основном реализовывались в вассально-
даннических или иных примитивных и не всегда упорядоченных формах коллективной 
зависимости и эксплуатации. Как правило, кочевники и оседлое население продолжали 
обитать раздельно, каждые в своих экономических зонах. Иногда оседлые государства 
продолжали своей существование, иногда кочевники и земледельцы-горожане оказывались 
объединенными в составе одного государства. Но даже в последнем случае их интеграция в 
политической сфере была весьма поверхностной и не затрагивала социально-политических 
основ оседлого общества. 
Рядовые кочевники в подобных государствах оставались их военной и социальной 
опорой. Поэтому в них продолжали действовать механизмы редистрибуции, а кочевая 
аристократия по отношению к своему обществу, или субобществу, действовала скорее, как 
руководящее сословие, чем господствующий класс. Правда, почти во всех кочевых 
государствах первого типа возникал свой земледельческий и городской сектор – в основном 
за счет выходцев из оседлых обществ. Однако, как правило, он оставался слишком слабым, 
чтобы удовлетворять все их экономические потребности. Так, эти государства не могли 
обойтись без городов – центров политической власти, и в меньшей степени, торговли и 
ремесел. Но само их возникновение выглядит несколько искусственным. Не столько 
государство существовало за их счет, сколько сами они гибли место с гибелью государств, 
которые вызвали их к жизни. Судьба Орду-Балыка, Итиля, Сарая-Бату, Сарая-Берке или 
Каракорума является в этом отношении весьма показательной. 
Примером кочевых государств первого типа могут служить государства скифов и сюнну, 
тюркские каганаты, государство киданей (каракиданей) в Центральной Азии, Монгольская 
империя при первых ханах и многие другие. Они существовали лишь за счет примитивной 
эксплуатации оседлых обществ. Они гибли, когда возможности ее существенно сокращались 
или прекращались вовсе, а вассальные кочевые объединения отпадали. Обычно это 
сопровождалось соответствующей примитивизацией социально-экономического строя. Лишь 
изредка в кочевых обществах, напротив, преобладание получали седентаризационные 
процессы. Чаще всего это случалось в случаях переселения в иные экологические зоны, в 
результате которого кочевое общество в целом переставало быть таковым, становясь по 
преимуществу земледельческо-городским. В нем еще мог сохраняться значительный кочевой 
уклад, но оно развивалось уже совсем в ином русле. Примером могут служить уйгуры, 
вытесненные кыргызами в Восточный Туркестан. 
Кочевые государства второго типа нередко являлись трансформацией государств первого 
типа, в числе прочего выражавшейся в интеграции кочевников и земледельцев-горожан в 
единую политическую систему. Особенно часто это происходило, когда кочевники после 
завоевания оседлых государств переселялись на их территорию. Примером в древности 
являлась держава кушан, в раннем средневековье – ряд государств, созданных кочевниками в 
Северном Китае в IV-VI в.в. н.э., позднее – государства киданей и чжурчженей в Китае, 
Караханидов в Центральной Азии, и Сельджуков на Среднем Востоке, в монгольский период 
– Юань в Китае и государство Хулагуидов в Иране, в позднесредневековый период – 
государство Шейбанидов в Центральной Азии. 
Эти государства создавались кочевниками и управлялись династиями кочевого 
происхождения, а социальная стратификация в них в известной мере совпадала с 
экономической специализацией и этническими различиями. Собственно, поэтому их и 
можно называть кочевыми. До известной меры кочевники и оседлые население в 
государствах второго типа могли даже образовывать два отдельных субобщества, но только 
36 

в социальном, а не политическом или географическом отношениях. Интеграционный 
процесс обычно начинался с династии и ее непосредственного окружения, а затем охватывая 
всю или часть кочевой аристократии, которая становилась привилегированным классом 
оседлого населения или одним из его привилегированных классов. 
В таких государствах наблюдался определенный синтез, хотя и редко полный, 
сравнительно менее развитых социальных отношений завоевателей с более развитыми 
отношениями завоеванных. Более того, характер господствовавших в них социально-
экономических, а отчасти даже политических отношений, во многом определялся уже 
отношениями, сложившимися на оседлых территориях. Изменения, происходившие в 
оседлых субобществах, преимущественно затрагивали привилегированные слои. 
Аристократия кочевников или правящие слои кочевого происхождения нередко становились 
при этом земледельческими сословиями. Однако даже смена правящих элит, как правило, не 
была полной. В мусульманских странах для победоносных кочевников было гораздо легче 
устранить "людей меча" - старое военное сословие, чем "людей пера" - бюрократию. Кроме 
того, кочевники, принявшие ислам, такие, как сельджуки, караханиды, а позднее шейбаниды, 
никогда и не помышляли посягнуть на другое привилегированное сословие – улама и 
суфийских шейхов (Бартольд 1963: 369-371). В Китае ученые-бюрократы пережили всех 
кочевых завоевателей, потому что для управления страной они были незаменимы. Уже сын и 
наследник Чингиз-хана, Угэдей, усвоил старый афоризм древнекитайского оратора Лу Цзя 
(III-II в.в. до н.э.), преподанный ему китайским советником Елюй Чу-цаем: Хотя [вы] 

жүктеу/скачать 1,83 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: