Учебное пособие для магистрантов. Астана: Мастер по

73 
5. Корабль ‘короб’ [Даль, 2, с.160]. 
6. Кормчий ‘кут, вершина’ [Даль, 2, с.164; 227]. 
Концепты 4,5 и 6, да и другие позволяют восстановить древнейшую мотивацию 
символов. Так, например, слово кормчий вбирает в себя следующий смысл – это может 
быть человек, который является носителем высшего сакрального сознания и под его 
водительством человек может осознать соборность этноса. 
7. Земля -- есть ‘стихия: огонь, воздух, вода, земля; тело человека’ [Даль, 1, с.678]. 
Этот концепт позволяет отыскать в нем античный рефлекс, восходящий к идеям 
неоплатонизма. Известно, что у Платона «не идеи образуют собой наивысшую 
действительность, но Единое, которое есть не что иное, как тождество всего идеального и 
материального, как тот первопринцип, из которого только путем его разделения возникает 
идеальное и материальное (…)» [32, с.49]. Представители средневекового кафолического 
христианства использовали данное положение Платона для обоснования своей 
собственной догматической метафизики. И это Единое воспринималось ими как Бог-Отец, 
который воспринимался в качестве Души Космоса и эта Душа всего того, что в нее 
входит, и это Единое порождает движение, позволяющее жить всему сущему на земле. 
Единое есть кумулятивный божественный разум, пути которого неисповедимы. 
Божественный промысел постигается только избранными людьми. 
8. Семя (проросшее) – ‘зародыш, корень, начало, основание’ [Даль, 4, с.378]. 
9. Сеятель от сеяти, обозначающее физическое действие. Слово пастырь 
образовано следующим образом: паства < пасти – ‘беречь, блюсти, охранять’ [Даль, 3, 
с.23]. 
10. Волк – ‘хитрый, изворотливый, обманчивый’ [Даль, 1, с.674].
11. Голубь, горлица – ‘чистота (небесная) как иконический знак’. По-видимому, 
концепт этого символа мог послужить для обозначения третьей ипостаси троицы – 
Святого духа. Ср., отрывок из Евангелия от Матфея [III, 16]: «виде доухъ бжии, съходящь 
яко голубь». В Евангелии мы не обнаруживаем этой ипостаси, так как лексема голубь 
располагается в контексте сравнительной конструкции. Для разъяснения этого 
обстоятельства приведем краткую экстралингвистическую справку. Этот символ веры 
появился только в 381 году на втором Вселенском Константинопольском соборе. Именно 
этот собор официально признал существования третьей ипостаси троицы, которая стала 
восьмым членом символа веры: «в духе святого, господа животворящего иже от отца 
исходящего, иже с отцем и сыном споклоняема и славима, глаголившего пророки» [24, 
с.41]. Богословы в течение четырех веков вели ожесточенные споры и наконец, приняли 
основные догматы христианства. Об этих обстоятельствах повествует и Георгий Амартол 
в своей «Хронике» [18]. Кроме того, мы привлекаем для нашего исследования 
современный русский перевод этого памятника, выполненный В.А.Матвеенко и 
Л.И.Щеголевой [22]. Он интересен тем, что именно в этом памятнике письменности 
описывается византийскими глазами «всемирная история», начиная от приключений 
Адама и доведенная до надира древнерусской истории и культуры. Хроника пронизана 
яркой христианской интенцией. Отметим, что этот памятник письменности был весьма 
популярным в Древней Руси на протяжении ряда веков. И самое главное, на страницах 
Хроники обнаруживаем византийскую ментальность, отраженную в зеркале языка этого 
памятника письменности. 
Вернемся к «нашим баранам». В кафолической церкви, развивавшейся в условиях 
сильной власти василевса, первое лицо троицы – Бог-Отец воспринимался с василевсом и 
наделялся определенными отличительными свойствами, и ставился во главе троицы. 
Третья ипостась – Святой дух – стала связываться с Богом-Отцом, то есть дух святой в 
православии в отличие от католицизма (в 589 году на Толедском соборе добавили 
элемент, обозначавшийся латинским сложным словом «филиокве», то есть «и от сына») 
предвечно исходит только от Бога-Отца. От Иисуса он может исходить временно. 
12. Орел – ‘зоркость, прозорливость’ [Даль, 2, с.690]. 

74 
13. Лев – ‘Felis leo’ [Даль, 2, с.242]. 
14. Чаша – ‘часть, участь’ [Даль, 4, с.356]. Ср., как используется этот сакральный 
символ в Синайской псалтыри (глаголический памятник XI века): «за вьса еже въздастъ 
мне чашу спсение прииму» [25, с.115,3-4, с.151] – διά πα̃σ ̔ο ω̃ν ̓ανταπέδωκὲ μοι ποτήριον 
σωτηρίου λήψομαι [25, с.162]. 
15. Облако и дым – ‘заволакивающее что-либо’ [Даль,2, с.594] и ‘покрытый 
туманом, скрытый’.
Итак, синергия языковой системы предполагает процессы взаимодействия двух 
противоречивых начал – генерации (трансформации), выполняющие роль кодификации 
языка, и диссипации, действующие только в речевой стихии и влияющие на язык своими 
двумя фазами: диффузией, когда элементы из речи вначале проникают в язык. Но это не 
значит, что эти элементы могут быть усвоены языком. В большинстве случаев они 
отторгаются языком, и только немногие элементы приживаются в нем. Распространяются 
они в языке благодаря второй фазе диссипации, которую мы обозначаем «дисперсией». 
Эти новые лингвистические реалии пополняют язык, притом они могут проникнуть на 
разные уровни языка, подвергаясь кодификации в широком смысле этого слова. Такое 
состояние естественного языка и его системы обозначается нами как нелинейное 
(дискретное), открытое (динамическое) состояние. Кроме того, такая система 
неуравновешенна, потому что диссипация и генерация по отношению друг к другу 
находятся в напряженной связи: генерация всегда консервативна, а диссипация хаотична, 
благодаря которой появляются в языке новые приращения. Иначе говоря, язык 
подвергается развитию, в конечном счете наступает надлом и наступает фаза флуктуации, 
что приводит к «перегреву» языковой системы. Однако на новой точке аттрактора 
начинается подъем и развитие языка на новом уровне. Но это такой уровень языка, 
который отрицает предыдущее состояние, что затрагивает все уровни языка. Иначе 
говоря, перед новым поколением предстает совершенно новый язык. Так случилось с 
церковнославянским языком русского извода в конце XVII века, когда его 
функционирование ограничивалось только в сакральной сфере. Вместо литературного 
кодифицированного языка возник симбиоз и ужасная эклектика, то есть функционировал 
«перемешивающий слой», состоящий, например, из иноязычной и просторечной лексики. 
Позже, 
усилиями 
многих 
писателей 
и 
ученых 
возникла 
тенденция 
к 
переструктурированию языка, преодолевая последствия долгой флуктуации, приведшая к 
установлению «нового баланса» в языке, что предвосхитило пушкинскую эпоху. 
Иначе говоря, в языке формируются совершенно новые дифференциальные 
признаки, которые не различают, а служат средством отождествления. «Различия, как 
указывает Ю.С. Степанов, заложены в первоначальной природе элементов языка, как 
элементов материальных, различия первичны, а система языка отождествляет различные 
элементы посредством системы дифференциальных признаков. Дифференциальные 
признаки (…) всегда, противопоставляя в одном отношении, соединяют в другом» [26, 
с.302]. Вот порядок систематизации дифференциальных признаков произволен только в 
структуре диссипации. Однако в системе языка этот порядок становится не 
произвольным, так как из различных возможных порядков лишь один наиболее адекватен 
иерархии, объективно существующей в системе языка [Ibid, с.302].
Византийские символы ментальности проникли в язык памятников древнерусской 
письменности 
Киевской 
Руси 
благодаря 
престижности 
и 
сакральности 
церковнославянского языка, где фазы диффузии и дисперсии совпали. Здесь нельзя не 
отметить роль экстралингвистических факторов, которые диктовались кафолическим 
христианством. И язык, и христианская ментальность оказали влияние на те, или иные 
сдвиги в сознании древнерусского суперэтноса Киевской Руси, и эта ментальность 
отражается в зеркале языка переводных и оригинальных текстов Древней Руси. 

жүктеу/скачать 3,42 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: