Собачье сердце

Михаил Булгаков 
Собачье сердце 
 
Оглавление 
Глава 1
 
Глава 2
 
Глава 3
 
Глава 4
 
Глава 5
 
Глава 6
 
Глава 7
 
Глава 8
 
Глава 9
 
Глава 10
 
Эпилог
 

Глава 1 
У-у-у-у-у-гу-гуг-гуу! О, гляньте на меня, я погибаю. Вьюга в подворотне ревёт мне 
отходную, и я вою с ней. Пропал я, пропал. Негодяй в грязном колпаке – повар столовой 
нормального питания служащих центрального совета народного хозяйства – плеснул 
кипятком и обварил мне левый бок. 
Какая гадина, а ещё пролетарий. Господи, боже мой – как больно! До костей проело 
кипяточком. Я теперь вою, вою, да разве воем поможешь. 
Чем я ему помешал? Неужели я обожру совет народного хозяйства, если в помойке 
пороюсь? Жадная тварь! Вы гляньте когда-нибудь на его рожу: ведь он поперёк себя шире. 
Вор с медной мордой. Ах, люди, люди. В полдень угостил меня колпак кипятком, а сейчас 
стемнело, часа четыре приблизительно пополудни, судя по тому, как луком пахнет из 
пожарной пречистенской команды. Пожарные ужинают кашей, как вам известно. Но это – 
последнее дело, вроде грибов. Знакомые псы с Пречистенки, впрочем, рассказывали, будто 
бы на Неглинном в ресторане «бар» жрут дежурное блюдо – грибы, соус пикан по 3р.75 к. 
порция. Это дело на любителя всё равно, что калошу лизать… У-у-у-у-у… 
Бок болит нестерпимо, и даль моей карьеры видна мне совершенно отчётливо: завтра 
появятся язвы и, спрашивается, чем я их буду лечить? 
Летом можно смотаться в Сокольники, там есть особенная, очень хорошая трава, а 
кроме того, нажрёшься бесплатно колбасных головок, бумаги жирной набросают граждане, 
налижешься. И если бы не грымза какая-то, что поёт на лугу при луне – «Милая Аида» – так, 
что сердце падает, было бы отлично. А теперь куда пойдёшь? Не били вас сапогом? Били. 
Кирпичом по рёбрам получали? Кушано достаточно. Всё испытал, с судьбой своей мирюсь 
и, если плачу сейчас, то только от физической боли и холода, потому что дух мой ещё не 
угас… Живуч собачий дух. 
Но вот тело моё изломанное, битое, надругались над ним люди достаточно. Ведь 
главное что – как врезал он кипяточком, под шерсть проело, и защиты, стало быть, для 
левого бока нет никакой. Я очень легко могу получить воспаление лёгких, а, получив его, я, 
граждане, подохну с голоду. С воспалением лёгких полагается лежать на парадном ходе под 
лестницей, а кто же вместо меня, лежащего холостого пса, будет бегать по сорным ящикам в 
поисках питания? Прохватит лёгкое, поползу я на животе, ослабею, и любой спец пришибёт 
меня палкой насмерть. И дворники с бляхами ухватят меня за ноги и выкинут на телегу… 
Дворники из всех пролетариев – самая гнусная мразь. Человечьи очистки – самая 
низшая категория. Повар попадается разный. Например – покойный Влас с Пречистенки. 
Скольким он жизнь спас. Потому что самое главное во время болезни перехватить кус. И 
вот, бывало, говорят старые псы, махнёт Влас кость, а на ней с осьмушку мяса. Царство ему 
небесное за то, что был настоящая личность, барский повар графов Толстых, а не из Совета 
Нормального питания. Что они там вытворяют в Нормальном питании – уму собачьему 
непостижимо. Ведь они же, мерзавцы, из вонючей солонины щи варят, а те, бедняги, ничего 
и не знают. Бегут, жрут, лакают. 
Иная машинисточка получает по IX разряду четыре с половиной червонца, ну, правда, 
любовник ей фильдеперсовые чулочки подарит. Да ведь сколько за этот фильдеперс ей 
издевательств надо вынести. Ведь он её не каким-нибудь обыкновенным способом, а 
подвергает французской любви. С… эти французы, между нами говоря. Хоть и лопают 
богато, и всё с красным вином. Да… 
Прибежит машинисточка, ведь за 4,5 червонца в бар не пойдёшь. Ей и на кинематограф 
не хватает, а кинематограф у женщины единственное утешение в жизни. Дрожит, морщится, 
а лопает… Подумать только: 40 копеек из двух блюд, а они оба эти блюда и пятиалтынного 
не стоят, потому что остальные 25 копеек завхоз уворовал. А ей разве такой стол нужен? У 
неё и верхушка правого лёгкого не в порядке и женская болезнь на французской почве, на 
службе с неё вычли, тухлятиной в столовой накормили, вот она, вот она… 
Бежит в подворотню в любовниковых чулках. Ноги холодные, в живот дует, потому 

что шерсть на ней вроде моей, а штаны она носит холодные, одна кружевная видимость. 
Рвань для любовника. Надень-ка она фланелевые, попробуй, он и заорёт: до чего ты 
неизящна! Надоела мне моя Матрёна, намучился я с фланелевыми штанами, теперь пришло 
моё времечко. Я теперь председатель, и сколько ни накраду – всё на женское тело, на 
раковые шейки, на абрау-дюрсо. Потому что наголодался я в молодости достаточно, будет с 
меня, а загробной жизни не существует. 
Жаль мне её, жаль! Но самого себя мне ещё больше жаль. Не из эгоизма говорю, о нет, 
а потому что мы действительно не в равных условиях. Ей-то хоть дома тепло, ну а мне, а 
мне… Куда пойду? У-у-у-у-у!.. 
– Куть, куть, куть! Шарик, а шарик… Чего ты скулишь, бедняжка? Кто тебя обидел? 
Ух… 
Ведьма сухая метель загремела воротами и помелом съездила по уху барышню. 
Юбчонку взбила до колен, обнажила кремовые чулочки и узкую полосочку плохо 
стиранного кружевного бельишка, задушила слова и замела пса. 
Боже мой… Какая погода… Ух… И живот болит. Это солонина! И когда же это всё 
кончится? 
Наклонив голову, бросилась барышня в атаку, прорвалась в ворота, и на улице начало 
её вертеть, вертеть, раскидывать, потом завинтило снежным винтом, и она пропала. 
А пёс остался в подворотне и, страдая от изуродованного бока, прижался к холодной 
стене, задохся и твёрдо решил, что больше отсюда никуда не пойдёт, тут и сдохнет в 
подворотне. Отчаяние повалило его. На душе у него было до того больно и горько, до того 
одиноко и страшно, что мелкие собачьи слёзы, как пупырыши, вылезали из глаз и тут же 
засыхали. 
Испорченный бок торчал свалявшимися промёрзшими комьями, а между ними глядели 
красные зловещие пятна обвара. До чего бессмысленны, тупы, жестоки повара. – «Шарик» 
она назвала его… Какой он к чёрту «Шарик»? Шарик – это значит круглый, упитанный, 
глупый, овсянку жрёт, сын знатных родителей, а он лохматый, долговязый и рваный, шляйка 
поджарая, бездомный пёс. Впрочем, спасибо на добром слове. 
Дверь через улицу в ярко освещённом магазине хлопнула и из неё показался 
гражданин. Именно гражданин, а не товарищ, и даже – вернее всего, – господин. Ближе – 
яснее – господин. А вы думаете, я сужу по пальто? Вздор. Пальто теперь очень многие и из 
пролетариев носят. Правда, воротники не такие, об этом и говорить нечего, но всё же издали 
можно спутать. А вот по глазам – тут уж и вблизи и издали не спутаешь. О, глаза 
значительная вещь. Вроде барометра. Всё видно у кого великая сушь в душе, кто ни за что, 
ни про что может ткнуть носком сапога в рёбра, а кто сам всякого боится. Вот последнего 
холуя именно и приятно бывает тяпнуть за лодыжку. Боишься – получай. Раз боишься – 
значит стоишь… Р-р-р… 
Гау-гау… 
Господин уверенно пересёк в столбе метели улицу и двинулся в подворотню. Да, да, у 
этого всё видно. Этот тухлой солонины лопать не станет, а если где-нибудь ему её и подадут, 
поднимет такой скандал, в газеты напишет: меня, Филиппа Филипповича, обкормили. 
Вот он всё ближе и ближе. Этот ест обильно и не ворует, этот не станет пинать ногой, 
но и сам никого не боится, а не боится потому, что вечно сыт. Он умственного труда 
господин, с французской остроконечной бородкой и усами седыми, пушистыми и лихими, 
как у французских рыцарей, но запах по метели от него летит скверный, больницей. И 
сигарой. 
Какого же лешего, спрашивается, носило его в кооператив Центрохоза? 
Вот он рядом… Чего ждёт? У-у-у-у… Что он мог покупать в дрянном магазинишке, 
разве ему мало охотного ряда? Что такое? Колбасу. Господин, если бы вы видели, из чего эту 
колбасу делают, вы бы близко не подошли к магазину. Отдайте её мне. 
Пёс собрал остаток сил и в безумии пополз из подворотни на тротуар. 
Вьюга захлопала из ружья над головой, взметнула громадные буквы полотняного 

плаката «Возможно ли омоложение?». 
Натурально, возможно. Запах омолодил меня, поднял с брюха, жгучими волнами 
стеснил двое суток пустующий желудок, запах, победивший больницу, райский запах 
рубленой кобылы с чесноком и перцем. Чувствую, знаю – в правом кармане шубы у него 
колбаса. Он надо мной. О, мой властитель! Глянь на меня. Я умираю. Рабская наша душа, 
подлая доля! 
Пёс пополз, как змея, на брюхе, обливаясь слезами. Обратите внимание на поварскую 
работу. Но ведь вы ни за что не дадите. Ох, знаю я очень хорошо богатых людей! А в 
сущности – зачем она вам? Для чего вам гнилая лошадь? Нигде, кроме такой отравы не 
получите, как в Моссельпроме. А вы сегодня завтракали, вы, величина мирового значения, 
благодаря мужским половым железам. У-у-у-у… Что же это делается на белом свете? Видно, 
помирать-то ещё рано, а отчаяние – и подлинно грех. Руки ему лизать, больше ничего не 
остаётся. 
Загадочный господин наклонился к псу, сверкнул золотыми ободками глаз и вытащил 
из правого кармана белый продолговатый свёрток. Не снимая коричневых перчаток, 
размотал бумагу, которой тотчас же овладела метель, и отломил кусок колбасы, называемой 
«особая краковская». И псу этот кусок. 
О, бескорыстная личность! У-у-у! 
– Фить-фить, – посвистал господин и добавил строгим голосом: 
– Бери! 
Шарик, Шарик! 
Опять Шарик. Окрестили. Да называйте как хотите. За такой исключительный ваш 
поступок. 
Пёс мгновенно оборвал кожуру, с всхлипыванием вгрызся в краковскую и сожрал её в 
два счёта. При этом подавился колбасой и снегом до слёз, потому что от жадности едва не 
заглотал верёвочку. Ещё, ещё лижу вам руку. 
Целую штаны, мой благодетель! 
– Будет пока что… – господин говорил так отрывисто, точно командовал. Он 
наклонился к Шарику, пытливо глянул ему в глаза и неожиданно провёл рукой в перчатке 
интимно и ласково по Шарикову животу. 
– А-га, – многозначительно молвил он, – ошейника нету, ну вот и прекрасно, тебя-то 
мне и надо. Ступай за мной. – Он пощёлкал пальцами. – Фить-фить! 
За вами идти? Да на край света. Пинайте меня вашими фетровыми ботиками, я слова не 
вымолвлю. 
По всей Пречистенке сняли фонари. Бок болел нестерпимо, но Шарик временами 
забывал о нём, поглощённый одной мыслью – как бы не утерять в сутолоке чудесного 
видения в шубе и чем-нибудь выразить ему любовь и преданность. И раз семь на протяжении 
Пречистенки до Обухова переулка он её выразил. Поцеловал в ботик у Мёртвого переулка, 
расчищая дорогу, диким воем так напугал какую-то даму, что она села на тумбу, раза два 
подвыл, чтобы поддержать жалость к себе. 
Какой-то сволочной, под сибирского деланный кот-бродяга вынырнул из-за 
водосточной трубы и, несмотря на вьюгу, учуял краковскую. Шарик света не взвидел при 
мысли, что богатый чудак, подбирающий раненых псов в подворотне, чего доброго и этого 
вора прихватит с собой, и придётся делиться моссельпромовским изделием. Поэтому на кота 
он так лязгнул зубами, что тот с шипением, похожим на шипение дырявого шланга, забрался 
по трубе до второго этажа. – Ф-р-р-р… га…у! Вон! Не напасёшься моссельпрома на всякую 
рвань, шляющуюся по Пречистенке. 
Господин оценил преданность и у самой пожарной команды, у окна, из которого 
слышалось приятное ворчание валторны, наградил пса вторым куском поменьше, золотников 
на пять. 
Эх, чудак. Подманивает меня. Не беспокойтесь! Я и сам никуда не уйду. 
За вами буду двигаться куда ни прикажете. 

– Фить-фить-фить! Сюда! 
В Обухов? Сделайте одолжение. Очень хорошо известен нам этот переулок. 
Фить-фить! Сюда? С удово… Э, нет, позвольте. Нет. Тут швейцар. А уж хуже этого 
ничего на свете нет. Во много раз опаснее дворника. Совершенно ненавистная порода. Гаже 
котов. Живодёр в позументе. 
– Да не бойся ты, иди. 
– Здравия желаю, Филипп Филиппович. 
– Здравствуй, Фёдор. 
Вот это – личность. Боже мой, на кого же ты нанесла меня, собачья моя доля! Что это за 
такое лицо, которое может псов с улицы мимо швейцаров вводить в дом жилищного 
товарищества? Посмотрите, этот подлец – ни звука, ни движения! Правда, в глазах у него 
пасмурно, но, в общем, он равнодушен под околышем с золотыми галунами. Словно так и 
полагается. Уважает, господа, до чего уважает! Ну-с, а я с ним и за ним. Что, тронул? 
Выкуси. 
Вот бы тяпнуть за пролетарскую мозолистую ногу. За все издевательства вашего брата. 
Щёткой сколько раз морду уродовал мне, а? 
– Иди, иди. 
Понимаем, понимаем, не извольте беспокоится. Куда вы, туда и мы. Вы только 
дорожку указывайте, а я уж не отстану, несмотря на отчаянный мой бок. 
С лестницы вниз: 
– Писем мне, Фёдор, не было? 
Снизу на лестницу почтительно: 
– Никак нет, Филипп Филиппович (интимно вполголоса вдогонку), – а в третью 
квартиру жилтоварищей вселили. 
Важный пёсий благотворитель круто обернулся на ступеньке и, перегнувшись через 
перила, в ужасе спросил: 
– Ну-у? 
Глаза его округлились и усы встали дыбом. 
Швейцар снизу задрал голову, приладил ладошку к губам и подтвердил: 
– Точно так, целых четыре штуки. 
– Боже мой! Воображаю, что теперь будет в квартире. Ну и что ж они? 
– Да ничего-с. 
– А Фёдор Павлович? 
– За ширмами поехали и за кирпичом. Перегородки будут ставить. 
– Чёрт знает, что такое! 
– Во все квартиры, Филипп Филиппович, будут вселять, кроме вашей. 
Сейчас собрание было, выбрали новое товарищество, а прежних – в шею. 
– Что делается. Ай-яй-яй… Фить-фить. 
Иду-с, поспеваю. Бок, изволите ли видеть, даёт себя знать. Разрешите лизнуть сапожок. 
Галун швейцара скрылся внизу. На мраморной площадке повеяло теплом от труб, ещё 
раз повернули и вот – бельэтаж.