Хабаршысы ғылыми журналы

 
201 
Кілт сөздер: Катовице, тұтқын, лагерь, соғыс, қайырымдылық. 
Key words: Katovitse, prisoner, camp, war, mercy. 
Человек – мера всего сущего. Он появляется на Земле для жизни и созидания. Простые 
люди-труженики, независимо от национальности и вероисповедания, не хотят войны: мир 
строит – война разрушает. Никто не должен об этом забывать!!!  
Однако на экране телевизора можно увидеть марширующих неонацистов в ослиных масках, 
выкрикивающих: «Все, кто верит, что Гитлер истреблял людей в лагерях, – ослы»… 
Оскверняются могилы воинов, отдавших свои жизни ради всех нас, ныне живущих… 
Перетаскиваются с места на место воинские захоронения... 
Духовный кризис разрушительнее экономического: его последствия необратимы. 
Духовные мутанты могут только потреблять и истреблять, фальсифицировать и 
приспосабливать для своих корыстных надобностей искаженные исторические факты. 
Нелюди  тщательно готовились к истреблению инакомыслящих. Уже в 1933 году на окраине 
города Дахау близ Мюнхена был создан первый концлагерь, в котором собрали двести 
пятьдесят тысяч узников, замучены и убиты семьдесят тысяч человек. В 1937 году в 
Бухенвальде близ Веймара фашисты оборудовали другой  концлагерь. На этой фабрике 
смерти было уничтожено пятьдесят шесть тысяч узников. Самые зловещие памятники 
кровавых злодеяний фашисты оставили после себя на оккупированных территориях. 
В 1940 году в Польше в Освенциме открыли концлагерь, в нём было истреблено около 
четырёх миллионов человек. На его территории был создан музей, в котором сохранены 
изощренные орудия пыток, мрачные печи крематория, груды обуви, среди которых 
множество детской. Огромная комната заполнена волосами людей, где рядом с седыми – 
золотые локоны детей… В 1956 году музей посетил композитор Вано Мурадели. Увиденное 
потрясло его, особенно поразило в полутёмной камере незаконченное произведение 
композитора-антифашиста – огрызок карандаша и жёлтая обёрточная бумага, на которой 
писал симфоническую поэму о жизни и свободе узник Освенцима на пороге смерти…  
Эту эстафету зовущей совести Вано Ильич смог передать в песне «Бухенвальдский набат», 
призывающей беречь мир и счастье на Земле: «Сотни тысяч заживо сожжённых строятся, 
строятся в шеренги к ряду в ряд. Интернациональные колонны с нами говорят… И гудит 
взволнованно эфир: Люди мира, будьте зорче втрое, берегите мир, берегите мир!» Призыв к 
бдительности и неустанной борьбе ради жизни на Земле подхватил весь мир. Песню  пели  
на разных континентах, она  часто звучала по радио. Потом подросли новые поколения, и 
далеко не каждый знает о ней… 
Талант учителя  – это сила сопротивления неправде и злу. Януш Корчак, одарённый педагог, 
писатель, врач, оставил человечеству замечательные книги «Как любить детей», «Правила 
жизни», проникнутые высоким гуманизмом. Он советовал энергичным, неудержимым 
ребятам познавать себя, преодолевать себя, владеть собой и сдерживаться,  быть господином 
собственных мыслей и чувств. Учил  не завидовать чему-нибудь хорошему у другого, а 
размышлять, как сделать, чтобы всё было у всех людей.  
В годы оккупации Польши Януш Корчак, талантливый врач, героически боролся за жизнь 
детей в варшавском гетто. Фашисты предлагали ему сохранить жизнь в обмен на 
сотрудничество, но педагог не предал детей: помогал им сохранять душевное равновесие и 
человеческое достоинство до последнего вздоха. Погиб в 1942 году с двумястами своими 
воспитанниками в лагере смерти в Треблинке… 
Остаться человеком, уцелеть и выжить в этом аду помогало Милосердие Всевышнего и 
милосердие тех, кто носил в душе его заповеди. Мне было чуть больше двух лет, когда 
началась война. Мы выжили, благодаря молитвам бабушки и матери. Это я поняла, когда 
нашла после их смерти старенький, потрёпанный молитвенник в кожаном переплёте. 
Краснодарский край. Станица Кущевская. Рано утром проснулись от сильного грохота: 
началась бомбежка. Крики, шум, переполох. Мы сидим в подвале. Раздается вопль: «По – 
жар!» Горит соломенная крыша сарая у соседей. Взрослые выскакивают из укрытия и из 

 
202 
бочек с дождевой  водой, стоявших на каждом углу дома, заливают языки пламени. Огонь и 
вода – две магические силы, которые всегда завораживали и поглощали всё внимание… 
Начали собираться в путь. На улице уже слышался бесконечный шум и скрип телег. 
Наконец, смогли пристроиться к кому-то и мы. Наскоро собрали  несколько узлов. Чьи-то 
сильные руки подбросили  вверх. На возу уже сидели моя слепая бабушка и братик. Мне 
велели держать эмалированную чашку, наполненную винегретом. Все сосредоточенно 
молчат. Воз двинулся, а я загипнотизированно смотрю на эту чашку: мы не успели покушать, 
но никто об этом и  не  вспомнил.  
Скрипят, скрипят телеги. Люди  спешат навстречу неизвестности. В небе, как огромная, 
черная,  грозовая туча, надвинулись  мессершмитты.  Раздаются страшные взрывы. Телегу 
перевернуло. Страшно,  больно, тошнит… 
Проснулась на следующее утро от того, что ослепительный лучик  солнца бил  прямо в глаза. 
Чуть отодвинулась в сторону. Какое странное оконце в виде коровьего копыта!? Рядом – 
старушки и малыши. Мы сидим  в землянушке,  в  которой прятался обычно от непогоды  и 
ночевал старик, стороживший  колхозные  бахчи. Очень хочется пить и есть, но я молчу, как 
и другие. 
Медленно–медленно идет время.  Какая странная тишина!.. Очень тихо, слишком тихо… 
Наконец, раздаются шаги и голоса. Появились взрослые, в руках – бидончик  и соты с медом. 
Вокруг – никого. Удалось добраться до пасеки, и пасечник угостил медом свежей выкачки. 
Еды нет,  хлеба нет. Старательно жуем и сосем кусочки сотового меда. На всю жизнь 
самыми желанными лакомствами так и остались сотовый мед и винегрет. 
Возвратились в станицу. В доме всё перевернуто, разграблено. Фашисты  унесли патефон с 
пластинками. Потом часто звучала «Катюша» то с грамзаписи, то  кто-то играл на губной 
гармошке.  
Однажды ночью проснулась от диких причитаний бабушки. Слепая старушка ползала по 
полу, цеплялась за сапоги молоденького немецкого офицерика, умоляла не забирать ее 
единственного сына. Офицер что-то говорил и отходил в сторону, но бабушка нащупывала 
его сапоги и опять приникала к ним. Два солдата в кованых ботинках молча наблюдали за  
происходившим. Дядю увели, бабушка долго всхлипывала всем телом, не могла 
успокоиться.  Взрослые старательно прятали  дядю. Мы, дети, даже не подозревали, что  он 
скрывается у нас, а какая-то черная душа выследила и  донесла. Тогда он остался жив, 
встретились мы уже в лагере.                                
Январь 1943 года выдался очень суровым. К постоянному голоду добавился жуткий холод.  
По санному пути сквозь густой лес  медленно движется   обоз. На  повозке  в середине обоза 
спиной к спине сидят старушка и замотанная во всякое хламьё девочка. Бабушка – впереди, 
берет на себя удары ветра, внучка  изо всех сил  прижимается к ней спиной, пытаясь 
согреться. Немцы-конвоиры жестами подгоняют возниц, со страхом поглядывая по 
сторонам. Слышится только скрип полозьев. 
Внезапно раздаются беспорядочные выстрелы  и  дикий вопль: «Партизанен, партизанен!!!». 
Все врассыпную кидаются по сторонам. И только двое спиной к спине, оцепенев от ужаса, 
остаются в санях… Через время стрельба прекратилась. Девочка не может оторвать взгляд от 
крошечного ребенка, который, повизгивая, тупо тычется  в грудь мертвой матери, лежащей  
на  спине у дороги …  
Мой брат Володя был старше меня на три года, больше понимал и тяжелее воспринимал 
происходящее. От всех этих ужасов он начал заикаться, и мама очень переживала, что он 
навсегда останется заикой. Через несколько лет после войны постепенно вернулась 
нормальная речь, но еще очень долго мы  не могли смотреть фильмы о войне  и  вспоминать  
пережитое.  Мой брат никогда не хныкал, не плакал. И когда он стал взрослым, никто  не 
видел его слёз, он просто чернел от горя. Однажды сердце не выдержало такой перегрузки, и 
он умер от сердечного приступа.                                  
После Львова нас  отправили в  Польшу. Лагерь находился  в  Катовицах. Разместили в  
бывших  военных казармах. Каждая комната была битком забита двухъярусными 

 
203 
деревянными койками, между которыми трудно протиснуться. Детей забрасывали на 
верхнюю полку. От страха, что ты во сне упадешь, сильно болела голова, виделись всякие 
кошмары. Воздух, тяжелый, смрадный, вызывал постоянный кашель. Кормили баландой из 
брюквы. Бабушка жаловалась матери, что не  может есть такой суп. Мать на это строго 
отвечала: «Радоваться надо, что не погибли. Не у всех сейчас и такое есть». 
Время от времени во дворе появлялась куча одежды, взрослой   и  детской. Надзиратели 
проходили по комнатам, покрикивали: «Руссише швайне! Руссише  швайне!», заставляли 
разбирать привезенное. Люди сосредоточенно молчали.  Было страшно: рядом находился 
Освенцим, все понимали, что это  –  одежда  сожженных в крематории. Но постепенно куча 
исчезала: живым нужно было прикрыть свое тело.  
Я очень простудилась. Замучили фурункулы.  Самый  большой  на правой руке сильно 
распух. Лекарства, которые давали  в фельдшерском пункте,  не помогали. Фельдшерица 
приказала отвезти меня в госпиталь на операцию. От автобуса нужно было пройти несколько 
кварталов пешком. Длинная белобрысая надзирательница всё дергала и дергала за руку, 
бормоча проклятия. Казалось, что боль, страх и унижения не кончатся никогда. Я потеряла 
сознание. Очнулась, когда в дыру на руке на месте вырезанного фурункула впихивали 
пинцетом пропитанные лекарством бинты. Потом несколько раз повторялось одно и то же: 
привозили из лагеря, отдирали бинты, вырывали из дыры окровавленную массу и заново 
запихивали пропитанные  чем-то бинты… 
Дикая паника. Охранники сбежали. На автобусной остановке –  огромное  скопление людей. 
Немецкие солдаты штурмуют изредка появляющиеся автобусы, которые все движутся 
только в одну сторону –  к  железнодорожному вокзалу. 
Я почему-то оказалась рядом с тетей Идой, державшей на руках маленькую  дочку Эммочку. 
Ида взывала к совести толкавшихся солдат, пытаясь втиснуться в переполненный автобус. 
Чтобы меня не растоптали, я прижалась к ней и судорожно сзади вцепилась в хлястик её 
плаща. Ткань затрещала,  но один край хлястика был пришит крепко-накрепко, и я на нем 
повисла.  
Переполненный автобус долго не двигался. Тетя Ида все просила и просила  ей помочь. 
Наконец, какой-то молоденький солдатик не выдержал, выпрыгнул, втиснул нас, и автобус 
едва-едва двинулся. Прошло столько лет, и каждый раз, когда я вспоминаю об этом, все 
думаю, остался  ли  жив этот сердобольный юный солдатик. 
Что я вишу на хлястике, тетя Ида обнаружила только на вокзале, когда автобус остановился. 
Она испуганно о чем-то спрашивала меня, оглядываясь по сторонам, пыталась разжать 
судорожно стиснутые пальцы, но я словно окаменела  и  онемела. Мы просидели на вокзале 
до самого вечера.  Автобусы больше не приходили. Последний поезд давно  ушел. Всё 
словно вымерло… 
 Не знаю, жива ли  ещё тётя Ида. Низко кланяюсь ей до земли за то, что не оторвала  тогда  
хлястик и не бросила меня, хотя  это значительно облегчило бы ее участь. Вольф Ида 
Адамовна молоденькой медсестрой воевала на Финской войне, была ранена в ногу, стопа 
осталась поврежденной, и она заметно хромала. До  лагеря брели долго по совершенно 
вымершему городу. 
  Я  все так же  держалась за хлястик, механически  переставляя ноги. Глубокой ночью, когда 
мы добрались, увидели слабое мерцание внизу, в убежище под казармой. Осторожно 
спустились по ступенькам. Дверь распахнулась, и  мама  с  душераздирающим криком 
бросилась ко мне, но  я  отключилась. 
Не помню, сколько мы просидели в убежище. Голод и  неизвестность  были мучительны. 
Днем всё-таки рискнули  выйти  в город. 
Тишина. Окна в домах зачехлены, двери везде закрыты. Удивительно: на наш стук 
среагировали. Дверь открыла сухощавая пожилая женщина в красивом платье с белым 
кружевным воротничком. Наверное, она кого-то ждала. На столе горела керосиновая  лампа  
и  лежал… большой каравай белого хлеба. 

 
204 
Я  не отрываясь, как заворожённая, смотрела на это чудо. Хозяйка заметила мой изумлённый 
взгляд, отрезала большой кусок и подала мне. Жевать я не могла, беспрерывно глотала и 
глотала большие комки. Женщина сказала: «У меня нет детей, оставайся, я всегда буду 
кормить тебя таким хлебом». Я продолжала проглатывать комки  и, видимо,  кивнула, 
потому что взрослые засмеялись. Бабушка не могла этого видеть, но смех насторожил её,  и 
она  положила руку на моё плечо. Хозяйка всех накормила, и мы ушли. По дороге бабушка 
спросила: «Неужели ты могла предать мать, променять её на хлеб?» От такой незаслуженной 
обиды я разревелась. Всю жизнь очень любила свою маму и старалась с ней не разлучаться…                        
Вокзал в Актюбинске  добротный, крепкий. Скамеек не было. Пол каменный, поэтому спать 
было очень холодно. В полдень сутолока прекратилась. Можно было немного размяться. Я 
была живым чемоданчиком,  на одно платье было надето другое, третье, поэтому двигаться 
было трудно. А сейчас с меня сняли лишнюю одежду  и пошли выменивать на еду.  
Маму отправили на работу в Актюбинскую кооперативно-промысловую   артель «Заря» по 
производству общественного питания и пригородного хозяйства (так написано в справке, 
предъявленной в собес при оформлении пенсии). Мы поехали на место жительства в это 
пригородное хозяйство, расположенное на берегу реки Илек, как раз напротив сорок первого 
разъезда, примерно в  девятнадцати  километрах  от Актюбинска.  
Видимо,  до войны это было временное жильё для сезонных рабочих. На  крутом берегу 
тянулся очень длинный барак, с несколькими входами. Одинарная дверь открывалась в 
большую комнату с печью посредине.  В некоторых комнатах  вдоль стен тянулись нары, в  
других  – были койки. Каждое такое помещение  было превращено в  жильё  для нескольких 
семей. За этим длинным бараком стояли ещё три  старые землянки и большое 
овощехранилище. А вокруг в  радиусе  нескольких   километров всё было распахано. Мы 
впервые увидели большие арыки:  на родине земледелие было неполивным.        
Когда растаял снег, началась весенняя вспашка. Ребятишки стали добывать себе подножный 
корм. Те, кто был покрепче и посильнее, толпились рядом с плугом и успевали выхватывать 
мерзлую картошку. Иногда затевали драку. Я была очень хилой и держалась на расстоянии, 
но когда все двигались дальше, внимательно рассматривала борозду и иногда находила 
втоптанную в землю картофелину. 
Бабушка всегда радовалась, когда мы с братом приносили домой  такую пищу. Скорлупа 
легко отделялась  во время  промывки, скользкие картофелины разминали, тёмно-серая масса 
превращалась в маленькие лепёшки, которые клали прямо на чисто вымытую поверхность 
чугунной плиты, раскалённой докрасна. Постепенно жидкость испарялась, лепёшки 
становились твердыми,  какими-то  фиолетово-серыми,  с белым  крахмальным налётом. Их 
можно было бы грызть бесконечно, но они быстро заканчивались. 
Первомайские праздники прошли буднично. Взрослые с утра до вечера работали в поле. Зато 
9 Мая – святой день в душе у каждого выжившего. Когда узнали о Победе, все, кто мог 
двигаться,– и взрослые, и дети,– собрались  во дворе школы, кричали и плакали от радости. 
Никто не стеснялся своих слёз –   слёз радости и ликования. Каждый думал о своих родных, 
о тех, кого не было рядом, надеялся ещё увидеть их живыми… 
Как-то к нам в гости заглянула  соседка, бережно развернула тряпицу и сказала бабушке: 
«Моему  курчонку перебили ножку, пришлось поджарить. Попробуйте!» – «Что же ты 
поспешила? Надо было наложить шину, если бы  срослось, тебе бы курочка яички несла». – 
«Что теперь печалиться, дело сделано. Угощайтесь!» Бабушка бережно взяла в руки 
угощение, отложила самый большой кусок в тарелку для мамы, дала мне с братом и с 
наслаждением медленно-медленно начала  есть. Соседка молча наблюдала. 
– Храни тебя бог! Спасибо большое! За эти  годы первый  раз  такое  довелось поесть. 
–
 
Я рада, что вам понравилось. Это суслик такой вкусный. Мои дети в поле ходят, из 
нор выливают. Ваш мальчик может с бидончиком тоже ходить, воду подносить, и 
вы будете сыты. Договорились?! 
Соседка быстро распрощалась и ушла. Бабушка попросила нас ничего маме не говорить, а 
вечером, когда уставшая и разбитая мать как-то машинально, молча поела, вдруг внезапно 

 
205 
побледнела. У неё открылись кровавые рвоты. Мы сильно перепугались. Нас выгнали из 
комнаты, постепенно звуки прекратились. На следующий день бабушка сказала, что мы все 
вместе должны спасать маму, не делить пайку хлеба. 
Сусликов  выливали и ловили много. Старшие ребята ловко разделывали тушки, учёт вели 
только шкуркам, потому что их сдавали в какой-то приёмный пункт в городе, а мясо было 
общим. Его жарили в огромном котле, почти врытом в землю. На запах  жареного  
сползались все,  кто мог двигаться,  досыта наедались тут же,  возле  казана,  а остальное 
разносили старикам и больным малярией. 
На работу откуда-то прислали детдомовцев. Истощённые подростки разложили во дворе 
костер, прямо на раскалённые кирпичи бросали голеньких желторотых птенцов, тут же 
быстро поглощали их. Сердце сжималось от  нестерпимой  боли. Слёзы всё текли и текли из 
глаз:  очень жаль было детёнышей, и человечьих, и птичьих. Ночью детдомовцы сбежали. 
В сентябре все дети, с которыми я общалась, пошли в школу, а мне не разрешили учиться, 
потому что было шесть лет (зачисляли только с восьми). Каждое утро быстро сделаю всё, что 
прикажет бабушка, и птицей лечу в школу. Это была небольшая комната с крошечным 
оконцем. Посредине стоял длинный-предлинный стол, с двух сторон – скамейки, почти 
такой же высоты.  
Строгая учительница, Ксения Митрофановна, была вывезена из блокадного Ленинграда. 
Маленькая, худенькая, энергичная, она не могла долго сидеть на своей табуретке, стоявшей  
как трон, соскакивала и заглядывала в обрывки газет, которые использовались вместо 
тетрадей. Писали между строчек необыкновенными чернилами, тёмно-серыми и красными. 
Тёмно-серые изготавливали из золы: выгребали из поддувала печек, наливали немного воды, 
долго растирали, процеживали сквозь тряпочку, а красные –  из сока свёклы. Я не любила 
красные:  выпачканные ими пальцы казались окровавленными. 
Если удавалось проскочить в класс, учительница меня выпроваживала, и  я прилипала к 
оконцу. Никакие увещевания, уговоры, угрозы не помогали: меня  магнитом  притягивало к 
стеклу, я приклеивалась всем тельцем. Тогда Ксения  Митрофановна зажигала керосиновую 
лампу, и занятия  продолжались. После трех уроков на столе появлялась булка хлеба. 
Учительница расстилала чистое  полотенечко, клала на него хлебушек, аккуратно, хорошо 
отрепетированными движениями разрезала на небольшие кусочки, раздавала, а крошки 
собирала и попеременно  отдавала двум  белобрысым братьям  (они  прожили недолго, 
погибли от заворота кишок, потому что наелись макухой). 
Ноябрь был очень холодным. В стареньком пальтишке я быстро промерзала, но не могла 
уйти. Несмотря на сильный кашель, не отходила от окна, внимательно  всматривалась  в 
чудесный мир, куда меня не пускали. Дома старалась не сознаваться, что у меня всё болит, 
что в горле всё распухло, но температуру не скроешь. Бабушка массажировала горло, 
заставляла парить  ноги, меня натирали скипидаром…, и всё начиналось заново.  
Мама уговорила учительницу пускать меня в класс греться и смотреть, как учатся дети. 
Чтобы никому не мешала, Ксения Митрофановна показала мне, как нужно рисовать палочки, 
чтобы они были ровненькие, с одинаковым   наклоном. Я так старалась, что даже не 
слышала, что читали и рассказывали дети. Дело пошло на лад, быстро наверстала то, что 
ребята сделали за полугодие, и стала настоящей ученицей. 
Мама взяла кусок картона, обтянула  чёрной  материей, предварительно вышив на ней 
какими-то рыжими нитками моё имя, согнула посредине, пришила из ботиночных шнурков 
ручки  –  и получился необыкновенный портфель… Когда меня с этим портфелем увидела 
Нина Замятина, которая время от времени приезжала из города за отчётом (она работала в 
бухгалтерии артели), то не могла сдержать смех,  затем, смахнув   слёзы, пообещала 
привезти в подарок двойную газету. 
Все дни до её приезда были заполнены ожиданием. Я представляла себе гигантскую газету, 
которую буду складывать много-много раз, чтобы поместить в портфеле. Газета оказалась 
обычной, четыре страницы, но рада я ей была несказанно…   

 
206 

жүктеу/скачать 2,39 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: