Шəкен Аймановтың

252
Òîïæàðªàí
253
ІІ. Жизнь в искусстве
Нуржуман ИХТЫМБАЕВ, 
Нуржуман ИХТЫМБАЕВ, 
народный артист Казахской ССР,
лауреат Государственной премии СССР
 ïåñíå æèëà åãî äóøà
 
N
режде чем начался наш разговор с Нуржуманом Байжумановичем, 
мы прослушали с ним запись песни «Жиырма бес» в исполнении Ша-
кена Айманова. 
— Да, это его голос, — подтвердил Нуржуман, когда прозвучал последний 
аккорд. — Так не пел никто, кроме него. Слушать это мне радостно и в то же 
время грустно. Я ведь привык воспринимать его вживе. Эту песню я знаю хоро-
шо и, если хочешь, спою ее по-шакеновски. 
Нуржуман спел, и это было потрясающе. 
— Знаешь, — сказал я, — это не просто похоже, а буквально один к одному. 
Такое ощущение, что Шакен Кенжетаевич здесь сейчас рядом с нами. 
— Ну, это ты, конечно, преувеличиваешь, — ответил Нуржуман. — У него 
все получалось много своеобразней, но разве этого достигнешь! 
Разговор завязывался в нужном направлении. 
— Таких, как он, актеров и певцов, — продолжал мой собеседник, — нет 
и уже не будет. Он единственный в своем роде. Это дар Божий. А потом, он 
жил в другое время, и его видение, манера исполнения были другими. Там 
на уникальность данных проецировалась традиция. И ее следовало выдержи-
вать. Сейчас многие поют, не зная, как верно расставить акценты, где какой 
применить прием. Слышал — не слышал, что-то там получилось, ну и ладно! 
А Шакен этого не допускал. Например, «Екі қара» — есть такая песня. После 
него я первый стал петь ее. Научился у него, и он одобрил. Вообще-то, его ко-
робило, когда неправильно поют. В таких случаях он говорил: «Не надо, не пой 
ради Бога!». А мне: «Пой, ничего». Ему нравилось в моем исполнении. 
— Видать, у тебя душа появлялась?
— Вероятно. Он ведь любил людей, которые поют с душой. Не обязательно 
голос чтоб был. У него ведь у самого тоже большого голоса в чисто вокальном 
смысле не было. Но была какая-то удивительная проникновенность. И пел он 
такие песни, которые не только задевали души слушателей, но возбуждали 
и его самого. Какой-то гипноз был у него. Он завораживал всех окружающих, 
поднимал сам себя и менялся во время исполнения, как бы становясь тем че-
ловеком, который создал песню. Если он пел песни Биржана, то становился 
Биржаном, если пел Мади, становился им, если любимого с детства Кали Бай-
жанова, то был им. Был то буйный, то спокойный, то трагический, то веселый. 
До сих пор перед моими глазами разный Шакен стоит. Достичь того уровня, 
которого он достигал во время исполнения какой-нибудь роли или песни, не-
возможно. В двух-трех случаях я могу лишь чуть-чуть приблизиться к нему, а в 
совершенстве — нет. 
— То есть тебе посчастливилось не только встретиться с редчайшим челове-
ком, но и прикоснуться к нему душой. Но тому были, наверное, предпосылки?
— Да, я с детства пел, потому что в доме пели все. Хороший голос был у 
отца, и еще он сам мастерил домбры. У меня их было несколько. А у матери 
была склонность к пению. Когда она что-то делает или куда-нибудь идет — 
обязательно поет. И красиво так. Я пошел, можно сказать, по их стопам. Вскоре 
во мне обнаружились способности импровизатора, и меня стали приглашать с 
домброй в разные дома. Кстати, с Шакеном в годы отрочества и юности было 
то же самое. А после седьмого класса я учился у знаменитого Лукпана Мухито-
ва. Он был левша, а я тихонько подкрадывался, утаскивал его домбру, переде-
лывал на правый строй и играл сколько душе угодно. Вот он возьмет ее, а она 
расстроена! Конечно, он догадывался, что это я. А кто же еще? Но я не призна-
вался. «Ой-яй!» — только и слышалось всякий раз. И вот однажды он говорит: 
«Пошли!». И мы отправились в консерваторию. Там мастерская в подвале, и 
Лукпан тут же к мастеру. «Ты вот этому мальчику, — просит он, — сделай дом-
бру по его руке!» Через три месяца у меня была своя собственная домбра, и 
я никогда с ней не расстаюсь. Лукпан меня очень любил. Говорил: «Бог тебе 
не дал дара быть мелодистом-кюйши, а как исполнителю-трудяге тебе равных 
нет. И вот тогда я и познакомился в Гарифуллой Курмангалиевым. В те поры 
в Алма-Ате была двухгодичная студия на летней эстраде у Вознесенского со-
бора, там велись классы танцев, музыки. И туда меня приняли. А плюс к этому 
я учился еще вокалу у Курмангалиева. Он ведь после Дины Нурпеисовой был 
одним из ведущих домбристов своего времени. А теорию мне преподавал Ту-
генбай Ботпаев — ныне здравствующий композитор. 
Однако полного курса обучения не получилось. Семья наша потеряла отца, и 
после его ухода из жизни я, не закончив учебу, пошел работать трактористом, по-
том водителем. Учителя мои меня потеряли. Тугенбай, оказывается, очень искал 
меня, а найдя, вернул в музыкальное училище. Окончив его, я стал педагогом, про-
должал участвовать в художественной самодеятельности. Тогда-то мне, молодому 
учителю музыки, второй режиссер казахфильмовской картины «Тревожное утро» 
Сара Журабаева предложила попробоваться на одну из ролей этой ленты. И уже 
там, на студии, я встретился с Шакеном Аймановым и многому от него научился. 
Ну, например. Прежде, по молодости, я старался петь бодро и как можно громче. 
Хотел показать себя. А тут понял — не в громкости дело. И вообще неизвестно, как 

254
Òîïæàðªàí
255
ІІ. Жизнь в искусстве
сложилась бы моя жизнь, не встреть я Шакена Кенжетаевича. Он все перевернул 
во мне, окончательно вылепил меня, сформировал. 
— Лукпан Мухитов, Гарифулла Курмангалиев, Тугенбай Ботпаев, Шакен… 
Тебе очень повезло в твоей жизни!
— Да, я себя считаю счастливым человеком. Люди учатся в университетах, 
высших учебных заведениях, в актерских мастерских и так далее. А я прошел 
несколько университетов. Это был университет Шакена Айманова, универси-
тет Канабека Байсеитова, Курманбека Жандарбекова, Елубая Умурзакова, уни-
верситет Нурмухана Жантурина, Идриса Ногайбаева. Ты представляешь! Это 
же кладезь искусства!
— Но Шакен был не из старших в этом поколении. Он тоже был как бы уче-
ником. 
— Да, считал себя учеником Калибека Куанышбаева, Елубая Умурзакова, 
Серке Кожамкулова. Но в то же время у него была и другая школа, другая ли-
ния — самобытная. Он был самородком словно бы отличным от них, как бы 
другой природы. Они ведь все, каждый по-своему, личностями были. А я же 
по чуть-чуть брал от каждого, и этого мне, наверное, до конца жизни хватит. 
Я еще ни в одном фильме не использовал и десятой доли того, что взял у них. 
Но однажды, даст Бог, использую. Так что я просто счастлив, что увидел все эти 
чисто народные сокровища. 
— Ты говоришь — он учил тебя петь песни выдающихся мастеров. Как это 
конкретно происходило?
— Конкретно? Прихожу, например, я на киностудию. Сидит Шакен-ага в 
шахматы играет. Весь сосредоточенный. В какой-то момент глянет на меня, 
улыбнется. Мол, жив-здоров, вот и хорошо. Потом в знаменитых студийных ко-
ридорах где-то встретимся. «Ну, как? У тебя вечером сегодня свободное время 
есть?» — спросит он. Я: «Конечно, есть, ага!» «Знаешь, куда прийти?» Я гово-
рю: «Знаю». Домбра у меня всегда была, а у него — мандолина и прекрасная 
домбра. Но я боялся на его домбре играть — она как-то давила меня, прижи-
мала, что ли, к земле. Моя была более доступной, тише играющей. 
— Наверное, его домбра была лучше настроена?
— Не просто лучше — а очень точно. Там сфальшивить было нельзя никак. 
Шакен-ага этого не любил, не любил так называемой подачи песни: мол, хочу 
понравиться. Он тут же чуял это и сразу останавливал: «Э-эй, не пой для меня, 
не надо!». И поэтому я боялся его домбру брать. А вот в командировках, на-
пример, на съемках, он всегда меня обнимет, уведет куда-нибудь в степь и 
тихонько поет. А я слушаю и беру от него немножко. Прекрасный педагог был! 
Через неделю или месяц эту песню, что я от него прослушал, заставлял меня 
повторить. То есть за один раз я ее должен был запомнить. Где-то он меня по-
правит, где-то замечание сделает, и если я, по его мнению, имею право петь 
дальше, одобрял. 
— А месяц ты ходил и все вспоминал. 
— Конечно, каждый штрих, каждый вдох-выдох, каждый нюанс настроения. 
Причем, как правило, он сопрягал звучание песни с состоянием погоды. Пого-
да прекрасная, хороший дует ветерок — у него хорошая, легкая песня. А когда 
немножко пасмурно, у него нет настроения, он пел тогда песни Мади. Любил 
петь русские романсы. Страшно любил «Ты не вейся, черный ворон, над моею 
головой». Он пел — вроде казах поет, а на самом деле как казак того времени, 
пугачевского. Он же огромный в своих габаритах был человек и, когда пел, смо-
трел куда-то вдаль. Поет, как бы всматриваясь, потом кинет взор в мою сторону 
и улыбнется. Ну а когда он пел романсы, то перед ним никто устоять не мог. 
— Сам-то ты что играешь, что поешь?
— Все — от трагического до смешного. Здесь у меня, как и в ролях, границ 
не существует. 
— Но это же все надо знать!
— А я и знаю. Начнем с того, что я, ученик Гарифуллы Курмангалиева, весь ре-
пертуар западноказахстанских певцов от него усвоил. А Шакен Айманов научил 
меня песням Биржана, Акана, Мади. Началось же вот с чего. В конце 60-х годов 
прошлого века он снимал на своей родине, в Баянауле, кинокартину «У подно-
жия Найзатас», а мы здесь же, недалеко от его кинолагеря, расположились с 
фильмом «У заставы “Красные камни”». Работали рядом и все время собира-
лись — разговаривали, что-то обсуждали, балагурили, ну и конечно, пели. Пел, 
естественно, и я, причем довольно много по просьбе Шакена. И вот он меня слу-
шал, слушал, а потом однажды повел в какой-то дом в гости. Мы пришли туда, а 
там одни старики. «Господи, что же мне тут делать?» — уныло подумал я, пред-
ставляя, каким занудным будет для меня этот вечер. Но вот подали чай, постави-
ли бесбармак. И вдруг один из аксакалов взял домбру и начал петь. О, какое это 
было пение! Вот тогда-то я понял, зачем меня привел сюда Шакен-ага. 
В тот вечер он не заставлял меня петь, просто наблюдал, как я слушаю. 
А утром поехали на съемку. Погоды не было, мы сидим возле камня, и он спра-
шивает: «Ну и как?» «Знаете, ага, — говорю я, — что-то мне не по себе, я как бы 
по-другому жить начинаю. И чего-то надо, а чего — не знаю» «А-а-а, — смеется 
он, — вон как!» И вечером начинает обучать меня своей любимой песне «Те-
миртас». Потом «Жиырма бес» пошел, еще какая-то, еще. И пошло-поехало. Я 
освоил таким образом несколько песен. А потом брат его — Каукен Кенжета-
ев — все время что-то напевал, а когда я запомнил мелодию, он продиктовал 
мне слова. Что до семиреченских песен, так я их все знаю с детства, посколь-
ку родом отсюда, из аула Алтынэмель Талды-Курганской области. Киргизские 

256
Òîïæàðªàí
257
ІІ. Жизнь в искусстве
песни многие Сюйменкул Чокморов пел, а также другие. Я же у них часто тогда 
снимался, я всегда их слушал, старался запомнить, слова переписывал и пел. 
Теперь я их песни, хоть они и отличаются от казахских, тоже пою. Ни одному 
киргизу не уступлю. Их лад усвоил и могу уверенно сказать, что есть большая 
разница между нашим и их звучанием. Меня спрашивают: «Как ты это дела-
ешь?» А это все тренировка. А вот баянаульскую, то есть сарыаркинскую школу 
мне преподал Шакен-ага. Правда, так, как пел он «Жиырма бес», повторить 
невозможно. Это недостижимо. 
— Ты привязан был к нему?
— Буквально по-сыновьи. Шакен-ага был ведь щедрым на доброту. Закончим, 
бывало, съемку, он говорит: «Езжайте, ребята, мы с Нуржуманом пешочком про-
гуляемся». Обнимет меня тихонько, идет разговаривает. Вроде он и внимания на 
тебя не обращает, куда-то вдаль смотрит, сам по себе рассуждает. А ты в это время 
успевай слушать. Чего только не понарасскажет! Так же и на съемочной площад-
ке. Прежде чем снимать, он незаметно, как бы между прочим, вроде ничего не 
значащим разговором, шутя, балагуря, так подведет тебя к сути образа, что уже не 
играть невозможно. И ты пошел, пошел, будто вулкан из тебя извергли. А потом — 
когда начиналась съемка, он очень болел за актера. Во всяком случае, на себе это 
я ощутил на фильме «Конец атамана». Вхожу в состояние героя, а сам краешком 
глаза вижу, как Шакен-ага повторяет каждое мое движение, жест, мимику. Там 
есть момент, где я плачу, так он, по-моему, плакал со мною тоже.  
 
— Практически, он был для тебя вторым отцом?
— Действительно. Оставшись рано без отца, я тосковал по мужской ласке, да 
и отцовской строгости не видел. Никогда не забуду один взгляд его. Помнишь, в 
«Конце атамана» есть сцена, где меня расстреливают, и я падаю в яму. Снимали 
ее под Алма-Атой, в Аксае. Мы копали землю, готовя этот эпизод. Шакен-ага стоял 
передо мной и показывал, как все должно произойти. Как мне нужно подойти к 
яме, окинуть взглядом последний раз небо, степь, своего скакуна. Показывал он 
это абсолютно зеркально, так, что я в нем видел себя, и молча давая понять: вот 
так играй, душой играй! Показал и отошел… И вот: «Камера! Мотор! Начали!» — и 
я стал творить эту сцену. В последний раз осмотрел все вокруг, мысленно попро-
щался с небом, степью, конем, подошел к краю ямы. А там два с половиной метра 
глубины. Стою на краю… — падать туда или не падать? Там ведь камни, можно 
разбиться. Притормозился малость и в то же время чую: кто-то смотрит на меня 
испытующе — как я дальше себя поведу? Глаза поднял — а это Шакен-ага. 
— Он сомнение твое уловил?
— Поймал меня на нем! Поймал и наблюдает — как я поступлю. Джигит или 
не джигит тот, которого он удостаивает своим отеческим вниманием? Увидев 
его взгляд, я как бы пришел в себя, незаметно дал понять, что все в порядке, и 
тут же со звуком выстрела грохнулся в яму. Что меня сохранило в тот момент, 
до сих пор не знаю — без единой царапины обошлось. А ведь упал я, как есть, 
без страховки и оберега. Лежу — пыль, не видно ничего. И вдруг рука, огром-
ная спасительная рука Шакена-ага. И когда он вытащил меня оттуда, то было 
ощущение, будто он вернул меня с того света. 
— Он передал тебе свой жизненный заряд?
— Да, его энергия через эту мощную руку перешла ко мне. И когда я вы-
шел оттуда вместе с ним весь пыльный, он меня обнял и говорит: «Все! Один 
дубль — и хватит! Съемка закончена». А потом всем, кто был на площадке: «Эй 
вы, давайте езжайте, а мы с Нуржуманом пешком пойдем». Понимал, что мне 
надо прийти в себя. И вот мы идем молча, ничего не говорим, но понимаем 
друг друга. Чувствуем — свершилось что-то очень высокое. Считай, сорок лет 
прошло с того момента, а я до сих пор помню его строгий взгляд, отцовское 
объятие и то наше возвращение с места съемки. 
— Нуржуман, а ты знаешь, что ты похож на Шакена Кенжетаевича? Когда 
поешь, то даже так же глаза закрываешь. Даже складки на лице так ложатся. 
— Я не раз говорил, что на других студиях спрашивали меня, не родствен-
ник ли я ему. 
— И те же интонации во время пения. 
— А я ведь все время думаю о нем. Вспоминаю, как он пел, как двигался. И 
представляешь, какие-то биотоки приходят ко мне. А манера исполнения… Тут 
я и сам даже не замечаю, что в песне я близок к нему. Но в шахматы я играть с 
ним боялся. Там своя тонкость, изящество ума. А я человек горячий, в минуту 
азарта могу сорваться, натворить что-нибудь. Так что тут я был очень острож-
ным — нельзя же в компании Шакен-ага позволить себе выйти за рамки священ-
но традиционного «старший — младший». А Шакен-ага, хоть и любил меня, но 
был строг… «Эй, балам, чем ты занят?» Психолог, он чувствовал, что едва начнет 
меня баловать, как я тут же что-нибудь вытворю. А когда касалось песни, здесь я 
был смелый. Хотя, если он браковал меня, значит, надо признать — не вышло. 
— Не обижался?
— Не-ет! Что ты, обижаться! Бывало, например, я спою, он поправляет 
ошибки. Раз попробую, второй… А потом чувствую, что мне нравится этот про-
цесс поправок. 
— Но это все музыкальная сторона. А как было дело на съемочной площадке?
— Я только в одной картине с ним работал. То был фильм, я говорил уже, 
«Конец атамана». И говорил о его отцовском отношении. Потому что, когда я 
играл, он страшно переживал. Он поправок не делал, он просто со мной вме-
сте играл. Я во время репетиции краем глаза замечаю: он стоит за камерой и 
то, что я делаю, повторяет. Любое движение. Если я руку поднимаю, он подни-

258
Òîïæàðªàí
259
ІІ. Жизнь в искусстве
мает свою. Если смеюсь, он улыбается, потом смотрит, как и я, в небо. У меня 
слезы текут, и он почти плачет. А то тихонько так подойдет ко мне и объясняет: 
«Понимаешь, тогда такое время было, а твой герой молод совсем. Убьют его, 
а родина даже знать не будет, что он ушел из этого мира героем». Негромко 
нужную атмосферу создает. И вот этим своим переживанием, этим участием 
давал он мне тогда уверенность. Тут уж не сыграть, как надо, я не имел права. 
И вот до сих пор, пользуясь его уроками, играю и работаю. 
— В фильмах Шакен, помнится, сам не пел. 
— Ну, разве что в «Песни о Маншук». Каукен Кенжетаев, брат Шакена, он 
же известный оперный певец, играл там небольшую роль отца героини. Это 
были эпизоды мирной жизни, которые в сложной стилистике фильма выпол-
няли символическую функцию. Здесь не требовалось каких-либо необычных 
перевоплощений, нужна была естественность и простота жизнеощущения. 
Эмоциональную нагрузку режиссер картины Мажит Бегалин переложил на 
музыкальный ряд и решил дать в исполнении Каукен-ага старинную народную 
песню «Жиырма бес». «И вот, — рассказывал Каукен-ага, — сидим мы в зале 
перезаписи, где я, аккомпанируя себе на домбре, с удовольствием пою эту 
песню. Вдруг стук в дверь. Шакен. «Эй, — спрашивает, — чем вы тут занимае-
тесь?» Мажит объясняет, что вот, мол, хотим записать для эпизода прекрасную 
песню. Там, на войне, она сопровождает каждый шаг Маншук, связывая ее с 
родной землей, с детством. «Э-э, — говорит Шакен, — «Жиырма бес» — моя 
любимая песня. Неужели вы запишете ее без меня?» И Каукену-ага пришлось 
уступить домбру Шакену. Пройдясь по струнам, он стал тихо напевать, и столь-
ко в его голосе было истинного чувства, что безоговорочно решили оставить в 
фильме именно его исполнение. 
— Ты много ездишь, домбра твоя, где бы ты ни был, всегда с тобой. А где ты 
под нее поешь?
— Где угодно. На площадке, когда настроение хорошее. Все с удовольствием 
слушают. После съемки приезжаем в гостиницу, тоже собираются. А то между 
съемками: какая-то задержка или солнца нет — начинаю тихонько играть. От-
дыхаем. Никакого тебе недовольства и уж, конечно, никому не до эксцессов. 
Домбра близко их не подпускает. Она как щит. Потом появляется солнце, и все 
довольные идут работать. 
— Сказываются шакеновские традиции?
— Да, он был мастер доброго настроения. После съемок всех стариков со-
бирал. Самовар кипит, беспармак варится, а мы — он на мандолине, я на домбре 
— играем и в два голоса поем. Тут Суат Абусеитов присоединяется, Майра-апай 
возле казана командует, сорежиссер шакеновский Куат-ага бегает, организовы-
вая все для вечернего дастархана. И такие посиделки были каждый раз празд-
ником. Настоящим праздником. И вот одну сцену я не могу забыть. Дело было в 
Каргалинке, где на время съемок нам дали столовую. Шакен-ага, Суат и я сидим 
на улице на разостланной кошме, музицируем, а Куат бегает по хозяйству. Шакен: 
«Эй, Куат, чай поставь. Там у нас где-то электрочайник был!». Наше трио поет в 
удовольствие всем собравшимся. Суат уже солирует, а мы вторым-третьим голо-
сами поддерживаем. Спели песню, другую, пятую, уже к десятой приближаем-
ся. В перерывах Шакен-ага: «Эй, Куат, где же твой чай? Что так долго, наверное, 
весь выкипел?». Наконец, не выдерживает, идет сам смотреть. Возвращается и: 
«К-хы, к-хы, к-хы!» — вовсю смеется. «Представляете, — говорит, — Куат что 
сделал? Опять из крана горячую воду налил, а электровилку чайника воткнул в 
радиорозетку!». Вот смеху было! А Шакен-ага: «К-хы,-к-хы-к-хы! Это ведь никто 
другой, только Куат так может». 
Или другой случай. Мы, молодые, вроде как кухарничаем, готовим засто-
лье. Асанали, он же по фильму главный герой Чадьяров, бегает тоже. И Шакен-
ага говорит: «Эй вы, идите зарежьте курицу — тут день рождения у одного из 
московских гостей. Хорошо, если бы это сделал ты, Куат! А кто постарше, пусть 
режет барана». И тут Куат: «Ой, я не смогу курицу резать, это сложное искус-
ство!». Жалко вроде. Я тихо-тихо в сторону ушел, чем-то занимаюсь, а Шакен-
ага опять: «К-хы, к-хы, к-хы!». «Что, — спрашиваю, — ага?» А он еще пуще сме-
ется: «Если этот горе-чекист не может курицу зарезать, то как атамана Дутова 
собирается ликвидировать?». 
Он веселый был, острослов. Ну, когда бывал — человек же он! — чем-то 
недоволен, у него брови сгущались и строгость появлялась в лице. Оно стано-
вилось какое-то сероватое. Он не кричал, не шумел, не паниковал. Посмотрит 
на виновника строгим взглядом — и все. Повернется и уходит. Ну уж тут все 
стараются вмиг восстановить порядок. Правда, я редко видел его таким взвин-
ченным. Чаще он сам регулировал настроение. Берет балалайку, мандолину 
или домбру, споет — и всем хорошо. 
— А ведь у него и самого бывали тяжкие моменты в жизни. Но — и это подчер-
кивают все, кто знал его, — он умел переключаться, уйти в другое состояние. 
— Да, он умел владеть собой. В быту был непритязателен, если не сказать, 
что быта у него попросту не было. Не нужны ему были и никакие накопления. 
Замечательный артист и близкий друг Шакена-ага Евгений Попов рассказывал, 
что тот мог вынуть так, не глядя, большую купюру, отдать нуждающемуся и не 
ждал возвращения долга. Природа этой щедрости заключалась, наверное, в 
том, что Шакен-ага жил другими масштабами. Артист до мозга костей — оде-
вался очень современно. Ему все было к лицу. Я все время следил за его одеж-
дой, наблюдал, как он ведет себя, хорошо помню его походку.  
— У него было много друзей. 

260
Òîïæàðªàí
261
ІІ. Жизнь в искусстве
— Чуть ли не весь мир. Взять простой пример: я приезжаю на кинофестива-
ли и первым делом там вспоминали о Шакене. Все находили, что я похож на 
него, спрашивали, не родня ли я ему? Мне это было приятно. Но самое глав-
ное, что первым долгом они спрашивали про то, как он, что он. 
— Можно сказать, что так. Он же был в жюри многих международных фес-
тивалей. И на вечерах, которые там проводились, перед гостями фестиваля 

жүктеу/скачать 2,73 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: