АКТУАЛЬНЫЕ ВОПРОСЫ СОЦИАЛЬНО-ГУМАНИТАРНОГО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ

ӘЛЕУМЕТТІК-ГУМАНИТАРЛЫҚ БІЛІМ БЕРУ МЕН ҒЫЛЫМЫНЫҢ ӨЗЕКТІ МӘСЕЛЕЛЕРІ 
 
 
129
могли  бы  стать  и  так  называемые  фронтовые  дневники  унтерфюреров  СС,  опубликованные  с 
подзаголовком:  «Два  бестселлера  одним  томом»  (2)    Попробуем  взглянуть  на  них  так,  как 
специалисты либо любители могут сегодня взглянуть на Геродота, Плутарха или Фукидида, то есть, 
как на исторический источник, целый ряд деталей которого требует особых размышлений, потому что 
эти  детали,  нюансы  зачастую  в  принципе  непроверяемы:  их  просто  не  с  чем  сопоставить.  Если  же 
что-то сопоставляется с чем-то, то и тут возникает масса вопросов: как и что брать за основу? 
Начнем  с  предварительных  попыток,  хотя  бы  и  упрощенно,  но  структурировать  информацию, 
идущую,  казалось  бы,  из  первых  рук.  Что  мы  вынуждены  учитывать  даже  не  при  строгом  научном 
анализе, а при обычном чтении? 
Первое:  судя  по  языку  (а  написано  увлекательно):  перед  нами  не  фронтовые  записи  в  
первозданном  виде,  а  их  беллетризированный  вариант.    Немало  довольно  поэтических  описаний 
природы  и  таких  деталей,  которые  маловероятны  у  тех,  кто  рискует  жизнью.  Подметить-то  все  это 
можно. Но вот тратить силы на записи? 
Второе:  дневники  явно  идеологизированы.  Это  совершенно  естественный  исторический  фено-
мен  и  проявляется  он  двояко.  Понять  же специфику  именно  данной  идеологизации  мы  можем лишь 
учитывая,  что  опубликованы  они  в  качестве  дневников  побежденных,  причем  таких  побежденных, 
которые,  понимают,  что  система,  за  которую  они  сражались,  была  в  принципе  порочна.    С  одной 
стороны  унтерфюреры  стремятся  всячески  дистанцироваться  от  образов  эсесовцев-палачей, 
повторяя  не  раз,  что  сами-то  они,  прежде  всего,  относились  к  боевым,  а  не  карательным  силам,  и, 
стараются  подчеркнуть  свою  человечность  там,  где  удавалось  ее  проявить.  С  другой  же,  поскольку 
после  войны  они  оказались  в  «западном  секторе»,  то,  совершенно  естественно,  стремятся 
подчеркнуть боевые качества американцев, то есть выразить особое почтение по отношению к тем, в 
чьи руки они попали. 
Третье-  степень  верифицируемости  излагаемого:  что  наиболее  проверяемо, что  добавлено  из 
источников,  которые,  предположительно,  должны были  бы быть  вне поле  зрения  полевых  бойцов  (к 
примеру,  ряд  данных  о  Курской  битве),  что  в  принципе  не  проверяемо,  но  не  противоречит  нашим 
представлениям о возможном развитии тех или иных событий, а что – словно свинец в уже готовую 
форму - вливается  в определенную матрицу. 
Так  мы  соприкасаемся  с  четвертым  –  с  интереснейшей  гранью  исторического  нарратива, 
прослеживаемой  от  времен  Геродота  и  даже  еще  более  ранних  вплоть  до  наших  дней  – 
стереотипизацией  описанного  и  его  подгонкой  под  определенные  каноны,  как,    например,  описание 
рукопашной на Восточном фронте, на котором подробнее остановимся чуть позже. 
С  другой  же  стороны,  и  это  уже  пятое,  при  соприкосновении  с  нарративом  либо  при 
записывании чего-то, пусть даже «по свежим следам», всегда остается проблема восприятия клубка 
событий  и  их  словесного  выражения.  Замечательную  иллюстрацию  этой  проблемы  дает  нередко 
повторяющийся  в  психологических  изданиях  эксперимент,  когда  в  помещение,  где  заседали  ува-
жаемые ученые мужи, неожиданно вбежали два человека (актера), один из которых гонялся за другим 
с  пистолетом.  Когда  очевидцев  неожиданного  зрелища  попросили  описать  увиденное,  то  оказалось, 
что задача очень непроста. Путались даже, когда надо было вспомнить, кто за кем гонялся… 
Но перейдем непосредственно к дневникам эсесовцев,  рассматриваемым в контексте мировой 
истории  и  отмеченных  проблем.  Имея  дело  только  с  публикацией,  мы  можем  лишь  резонно 
предположить  наличие  беллетризации,  потому  что  у  читателя  нет  исходного  материала,  о  котором 
можно  было  бы  сказать  наверняка,  что  это  написано  тогда-то  и  тогда-то  и  именно  так,  а  не  иначе. 
Казалось  бы,  банальность,  но  ведь  то  же  самое  наблюдается,  когда  исследователи  имеют  дело  с 
многочисленными памятниками прошлого, дающего образцы нарратива иных времен и культур, будь 
то  иные  хроники  или  жизнеописания  философов.  Даже,  когда  в  руках  исследователя  раскопанные 
археологом  глиняные  таблички,  он  не  может  утверждать, что  перед  ним  исконный,  необработанный 
текст, повествующий о каких-либо событиях.  
Возьмем  для  пояснения хорошо  известные  шумерские  записи,  сделанные  от  лица  школьника, 
где  тот,  описывая  свои  горести  в  «доме  табличек»,  восклицает:  «Судьба  писца  мне  опостылела, 
судьбу писца я возненавидел» (3, сс.10 - 11). У нас нет оснований утверждать, что это – написал не 
«школьник»  Шумера.  Но  нет  и  возможности  доказать  то,  что  это  не  записано  взрослым,  и  т.п.  Не 
выдает ли переводчик таких текстов предполагаемое за доказанное? 
Отсюда  может  следовать  второе:  вольная  или  не  вполне  осознанная  идеологизация  и  даже 
прямая подгонка каких-либо моментов рассказа под требуемое. Так, с одной стороны мы встречаем 
уже  упомянутые  повторяющиеся  высокие  оценки  боевых  качеств  американцев  и  англичан  (см., 
например,  2,  с.83),  с  другой  же  -  ,  опять-таки,  повторяющиеся  упоминания  о  жестокости  русских, 
которые,  подобно  самим  немцам,  могли  добивать  раненых  врагов.      Даже  безотносительно  к 
достоверности  описываемого  идеологически  и  психологически  значимыми  остаются  акценты,  то,  на 
чем  фокусируется  внимание  описывающего.  Показательно,  что  в  дневнике  немецкого  участника 
войны,  (или  в  том,  что  названо  таковым  при  публикации  на  русском  языке),  найденном  уже  на 
Восточном фронте, акценты уже иные. 

АКТУАЛЬНЫЕ ВОПРОСЫ СОЦИАЛЬНО-ГУМАНИТАРНОГО ОБРАЗОВАНИЯ И НАУКИ 
 
 
130
Последуем  далее  и  перейдем  к  самой  сложной  проблеме  –  проблеме  определения  степени 
достоверности  излагаемого.  Здесь  важно  учесть, что  в  дневниках ли,  в мемуарах  мы  встречаемся  с 
впечатлениями, информацией, полученными «из первых рук», и с тем, что позаимствовано. Подобное 
характерно  для  всех  военных  мемуаров,  а,  отчасти.  и  для  дневников.  Парадоксально,  но  именно 
вторичное,  заимствованное,  подчас,  верифицировать  легче.  Например,  сообщение  о  сводке 
вермахта,  которую  один  из  авторов.  Крафт  услышал  в  полевом  лазарете  12  июля  1943  г.  –  сводке, 
которая говорила о ходе боев под Курском: «С начала наступления - 28 тысяч русских пленных. 1640 
танков  и  1400  орудий  уничтожено»  (2,  с.227).  Вполне  понятно,    что,  как  и  сводки  Совинформбюро, 
сводка  вермахта  могла  давать  далеко  не  бесспорные  сведения.  Ведь  такого  рода  сводки  –  часть 
информационной  составляющей  современной  войны.  Но  в  принципе  эти  сведения  проверяемы,  что 
нелегко сказать о записях личного характера. Но и последние не однотипны. Так, например, описание 
фрагмента  Курской    битвы,  в  которой  довелось  участвовать  Крафту,  в  принципе  согласуется  с  тем, 
что  известно  по  другим  источникам.  Но  детали  боевых  эпизодов,  естественно,  непроверяемы. 
Воспроизведем здесь  один из них:  « Уронил бинокль, но успел подхватить мой пистолет-автомат и, 
почти  не  целясь,  дал  очередь  в  бегущего  прямо  на  меня  огромного  Ивана.  Но  он  бежал,  направив 
штык  прямо  на  меня.  Он  упал  только  в  нескольких  шагах  передо  мной,  а  четырехгранный  штык  его 
винтовки  воткнулся в землю. Взгляд бежавшего был направлен куда-то выше меня, наверное, он не 
заметил меня,  в камуфляжной куртке и с зачехленным шлемом (2, с.226). 
Картина совершенно реалистичная. Но, как и десятки тысяч подобных картин, к сожалению, не 
верифицируемая. Исследователь, использующий такого рода источники может их цитировать, может 
доверять,  но  не  в  силах  доказать  их  истинность  либо  ложность  или  просто  неточность.    А  ведь 
аналогичными  красочными  описаниями  заполнены  бесчисленные  дневники,  мемуары,  исторические 
хроники… 
Но,  кроме  воспроизведенного  только  что,  немало  и  описаний  похожих  на  него  и  выглядящих 
достаточно  эффектно,  однако  напоминающих  об  определенных  стереотипах  при  всей  вероятности 
описанного.  Вот  описание  рукопашной.  Русские  сначала  забрасывают  эсесовцев  гранатами.  Потом, 
полагая,  что все кончено, бросаются вперед:   «Забухали сапоги русских - они подумали, что своими 
гранатами  прикончили  нас  всех…  Брюкнер  (195-  сантиметровый  атлет  Ю.Б.),  выждав  момент, 
внезапно  выскочил  из-за  поваленного  ствола  и  всадил  штык  в  грудь  русскому.  Я  тоже  поднялся, 
сделав нырок, попытался отскочить в сторону, но красноармеец изо всех сил ударил меня по руке. В 
первое  мгновение  мне  показалось,  что  рука  сломана.  Неподалеку  бойцы  моего  взвода  сражались  в 
рукопашной схватке с русскими, действуя касками и прикладами автоматов и винтовок. Брюкнер, весь 
в крови, раздавал направо и налево удары штыком» (2, с.491). В итоге эсесовцы победили, «уложив» 
немало врагов. 
Ничего  нереалистичного  в  таком  описании  нет.  Немало  близких  по  духу  описаний  можно 
встретить  и  когда  речь  заходит  о  действиях  бойцов  иных  армий.  Но  здесь  уже    сквозь  прозрачную 
ткань  личных  впечатлений  проступает  эпос.  Перед  нами  замечательный  пример  укладывания 
исторических  событий  в  эпические  рамки.  Пример,  напоминающий  историю  трехсот  спартанцев, 
которые, правда, в отличие от обрисованных здесь эсесовцев, не победили, а героически погибли в 
Фермопильском ущелье.  
Чем  показательна  история  спартанцев?    -  Эпическим  размахом  и  …  нелогичностью.  Конечно, 
спартанцы были героями. Но, если вчитаться в Геродота, то само развертывание событий выглядит 
странным.  Перед  столкновением  персы  горделиво  говорят:  «Нас  так  много,  что  если  мы  выпустим 
стрелы, то они закроют солнце», на что спартанец невозмутимо отвечает: «Что ж, будем сражаться в 
тени».  
И что же за этим следует? – Персы вместо того, чтобы засыпать врага стрелами, бросают в бой 
тысячи  тех,  кто  гибнет  в  рукопашной  и  лишь,  когда  спартанцы  измотаны,  а  их  копья  сломаны, 
добивают  оставшихся  в  живых  выстрелами  из  луков;  и  остается  непонятным,  почему  это 
убийственное оружие, которым, кстати, угрожали врагу, не использовалось сразу? 
Нечто  похожее  видим  и  в  сцене  боя,  описанной  в  «Дневнике».  Можно,  конечно,  объяснить 
неожиданностью  гибель  первых  «иванов».  Но  с  патронами  была  проблема  у  эсесовцев,  а  не  у  них. 
Почему  же,  если  атакующих  было  достаточно  много,    никто  из  них  даже  не  попытался  стрелять?  – 
Повторим, вопрос не означает, что подобного не могло быть. Многое и было, и могло быть. Но само 
описание  схватки  дано  и  в  стиле,  в  том  числе  и  популярных  советских  художественно-
публицистических  описаний,  и  в  духе  эпоса.  Иными  словами,  перед  нами,  скорее,  художественные 
образы, чем  буквальное отражение реальных событий. 
Подобные описания напомнили автору этих строк работу над материалами, связанными с  теми 
улицами Костаная, чьи названия даны в память о героях Великой Отечественной войны. Так, хорошо 
известен  Султан  Баймагамбетов,  повторивший  подвиг  Александра  Матросова.  Он    геройски  погиб  в 
бою.  Это  признано  аксиомой,  точно  так  же,  как  сегодня  историками  той  войны  признаются, 
упомянутые  и  в  «Дневниках»  колоссальные  потери  советской  армии  во  время  лобовых  атак  (см., 
например,  2,  с.,  153,172,  474),  и  огромные  потери  в  танках  –  «тридцатичетверках»,  в  случаях  их 

ӘЛЕУМЕТТІК-ГУМАНИТАРЛЫҚ БІЛІМ БЕРУ МЕН ҒЫЛЫМЫНЫҢ ӨЗЕКТІ МӘСЕЛЕЛЕРІ 
 
 
131
прямого  столкновения  с  «тиграми»,  у  которых  и  лобовая  броня,  и  дальность  стрельбы  значительно 
превосходили  возможности  советских  танков  этого  типа.  Но,  когда  в  газете  прошлых  лет  читатель 
увидит описание того, как после гибели Султана, русский солдат закалывает штыком одного, а затем 
и  другого  немца  –  это  уже,  скорее,  навеяно  стереотипами  эпоса,  а  не  фотографической  фиксацией 
событий.  Ситуация  напоминает  описание  рукопашного  боя  у  Гюнтера  Фляйшмана.  Проверить,  кто, 
кого  и  сколько  раз  ударил,  историк  не  может,  но  эпичность  проступает  сквозь  описания  реальных 
событий. Советский солдат, как может, мстит за погибшего товарища. Немецкий же великан (который 
вскоре  погибает  на  Восточном  же  фронте)  являет  свою  мощь,  которая,  согласно  ожиданиям, 
обязательно должна бы быть использована. 
Однако наличие стереотипов, когда в описываемом «документально», так же, как в киноленте и 
художественном  тексте,  реальность  обтесывается домысливаемым,  желательным  и  воображаемым, 
не  превращает  дневниковые  и  мемуарные  записи  лишь  в  разновидность  сугубо  художественных 
произведений.  Если  многие  сведения  о  деталях,  нюансах    событий  по  ряду  уже  отмеченных  причин 
являются  уязвимыми,  то  это  не  значит,  что  абсолютно  уязвимо  все,  особенно,  когда  речь  идет  о 
передаче  общего  фона  и  тех  или  иных  настроений.  Это  и,  независимо  от  достоверности  деталей, 
обрисовка  общего    взаимного  озлобления    и  жестокостей,  и  описания  целенаправленного 
истребления  советских  военнопленных  и  евреев,  и  упоминание  крайней  жестокости  тех  «русских», 
которые переходили на сторону нацистов. 
Так  Герберт  Крафт  писал:    «…  места  наших  убитых  в  3-м  батальоне  занимают  иногородцы  в 
нашей  униформе.  Против  добровольцев  из  других  западноевропейских  стран,  собранных  в 
дисциплинированные и заслуженные соединения нет возражений. Мы признавали их товарищами. 
Но тех, что поступали к нам на формирование с оккупированных территорий советского союза, 
с  их  особой  манерой  воевать  и  расправляться  с  безоружным  населением,  мы  просто  не  могли 
считать  «своими».  Их  действия  бросали  тяжелую  тень  на  нас.  За  свои  преступления  они  распла-
чивались  немедленной  смертью  или  отправкой  в  штрафной  батальон  СС.  Такой,  например,  была 
«русская  бригада»  под  командованием  Бронислава  Каминского  численностью  1700  человек.  Из  нее 
планировалось сформировать «русскую дивизию» СС. Она отличалась особой жестокостью. Как мне 
рассказывал один свидетель, во время боев в Варшаве в августе 1944 года ее солдаты согнали в ту-
пик жителей целого района, в том числе женщин и детей и сожгли огнеметами. за это Каминский был 
28.08.1944 г. приговорен полевым судом СС к смерти, его бригада была расформирована, а ее сол-
даты направлены в дивизию, находившегося на немецкой службе генерала Власова» (2,сс.230 – 231). 
Можно, конечно, сказать, что эти сведения не из первых рук, а преступления, совершаемые уже 
немецкими  спецкомандами,  были  не  меньшими,  но  и  иные  источники  подтверждают  особую 
жестокость  многих  из  тех,  кого  в  годы  войны  называли  «предателями  Родины».  Уместно  обратить 
внимание и на то, что «рядовые» каратели не просто остались жить, но и влились в армию Власова… 
Особое  место  в  дневниках  занимают  философские    размышления,  требующие  специального 
анализа. И не в силу своей оригинальности,  а именно, как образец того, что становится достоянием 
массовой  культуры,  поскольку  речь  идет  об  одном  из  бестселлеров,  крепко  сделанном  по  законам 
жанра.    Причем  в  таком    виде,  где  по  своему  добро  четко  отделено  от  зла.  Как  уже  упоминалось, 
авторы  решительно  дистанцируются  от  зверств  нацизма  и  всячески  стремятся  продемонстрировать 
собственную  непричастность  к  зверствам,  их  внутреннее  неприятие  и  проявления  своей  личной 
гуманности.  То  есть  перед  нами  не  апологетика  нацизма,  а  его    осуждение  и,  вложенные  ли  в  уста 
бывших  воинов,  либо  навеянные  ими  самими  философские  суждения  о  войне  и  мире.  Приведем 
здесь лишь два из них, наиболее ярко высвечивающих ряд узловых проблем, рождаемых войнами. 
Первое  –  о  высоких  идеалах,  идее  жертвенности  и  трагизме  войн:  «Не  существует  такой 
политической системы, - пишет Гюнтер Фляйшман, -  которая не взяла бы на вооружение лозунг о го-
товности к самопожертвованию ради высоких идеалов. Мол, ничего не обходится даром. Жертвопри-
ношениями подпитываются все в мире правительства. Именно поэтому и мне, и  бойцам 2-го взвода, 
да и всем немецким солдатам была уготована единственная роль. Роль агнца на заклание» (2, с.513). 
Рассуждения,  достойные  и  наших  размышлений,  но  не  их  безоговорочного  приятия.  Высокие 
слова  и  идеи  и  в  самом  деле  слишком  уж  часто  использовались  и  продолжают  использоваться для 
прикрытия грязных дел. Но не они в этом повинны. Точно так же, как идея жертвенности, выстрадана 
долгой  историей  человечества.  Но  в  том-то  и  трагизм  истории,  что  выстраданное  и  окупленное 
горьким  опытом  поколений  может  быть  использовано  и  отнюдь  не  ради  блага,  пусть  даже 
относительного. 
Очень  актуальны  и  при  этом  не  дают  однозначного  ответа  размышления  Фляйшмана  о 
погибшем соратнике-музыканте, чья рука еще до гибели была изувечена в бою: «Я почти не знал тех, 
кто лежал со мной в варшавском госпитале, но уверен, что никто из них  и в мыслях не допустил бы, 
что  господь  Бог  способен  сначала  наделить  человека  музыкальными  способностями,  талантом,  как, 
например, Лефланда, а потом со спокойной душой отхватить его пальцы. Проведя два года в статусе, 
обреченной  на  проклятье  твари…,  наглядевшись  на  всевозможные  проявления  мерзостности 
человеческой  натуры,  я  не  мог  заставить  себя  поверить  в  то,  что  безногие,  безрукие  и  безглазые 

жүктеу/скачать 39,72 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: