"ядра". Соответственно, кочевники Северной Африки и Передней Азии для того, чтобы
торговать с оазисами или нападать на них, объединялись в племенные конфедерации или
вождества, номады восточноевропейских степей, существовавшие на окраинах античных
государств – Византии и Руси, создавали "квазиимперские" государствоподобные структуры,
а во Внутренней Азии, например, таким средством адаптации стала "кочевая империя". С
этой точки зрения, по аналогии с законом Ньютона, можно вывести
мир-системный закон
тяготения, согласно которому величина кочевых обществ и их могущество прямо
пропорциональны размерам и силе оседло-земледельческих обществ "центра", входящих с
номадами в общую региональную мир-систему.
Изменения в "центре" региональных суперсистем влияют на процессы, происходящие в
периферийных
и
полупериферийных
обществах.
Номадам
нужны
продукты
земледельческого хозяйства, шелк, предметы роскоши. Получить их ханы могли только от
общества со стабильной экономической системой. Т. Барфилд (Barfield 1992: 8-16; см. также
его раздел в этой книге и Крадин и др. 2000:314–336) попытался выявить синхронность
процессов роста и упадка земледельческих "мир-империй" и периодов взлета и упадка
степных народов Внутренней Азии. Как утверждает Т. Барфилд, самые влиятельные
китайские династии существовали примерно в одно время с наиболее могущественными
кочевыми империями (Хань - хунну, Тан - тюрки, Сун и Цзинь - Монгол улус).
Этот тезис вызвал справедливую критику со стороны А.М. Хазанова и С.А. Васютина,
которые указали на некоторые фактические несоответствия. Действительно, например, тот
же Первый Тюркский каганат возник на несколько десятилетий раньше, чем Китай вновь
был стянут обручем власти династии Сун. Так или иначе, идеи Т. Барфилда стимулируют
поиск новых контраргументов, более углубленную разработку проблемы соотношения
циклов расцвета/упадка кочевых империй и земледельческих цивилизаций.
Еще один фактор, объясняющий причины возникновения степных империй,
раскрывается в статье У. Айонса. Он обращает внимание на некоторые важные культурные
особенности кочевых скотоводческих обществ, которые обусловили их военное
преимущество на протяжении многих столетий. В их число исследователь включает
мобильность кочевников, позволяющую легко уходить со скотом и имуществом от
преследования, "фактор своего поля" - неудобство территорий кочевников для ведения
земледельцами продолжительных военных кампаний, родство и чувство племенного
единства, легко объединявшие большие общности степняков, а также хорошую военную
подготовленность номадов и наличие у них большого количества выносливых лошадей.
Не менее важна
проблема типологии кочевых обществ. Существует большое количество
предложенных схем. Так или иначе большинство из них основано на степени вовлеченности
номадного общества оседло-земледельческими государствами в седентеризационные и
аккультурационные процессы (Wittfogel, Feng 1949; Tamura 1974; Хазанов 1975; Плетнева
1982; Khazanov 1984; [см. также его раздел в настоящей книге]; Крадин 1992; Barfield 2000 и
др.). Еще одна типология предложена в разделе С.А. Васютина. Она развивает типологию
кочевых империй Н.Н. Крадина и включает семь типов обществ (в порядке усложнения):
(1) децентрализованные родоплеменные общества; (2)
децентрализованные крупные
родоплеменные союзы; (3) вождества; (4) кочевые ксенократические империи; (5) кочевые
суперимперии; (6) политии с высокой долей подчиненного земледельческого населения;
(7) государства, созданные кочевниками на территории земледельческих цивилизаций.
С точки зрения таксономии, как и выбранных примеров, данная классификация, по всей
видимости, потребует доработки. Например, не совсем ясно, чем отличаются модели 2 и 3, 4
и 5, 6 и 7. Из этой схемы выпали сегментарные общества, такие как нуэры или динка. Тем не
менее нельзя не согласиться с автором, что
вопрос создания универсальной типологии
кочевых обществ давно назрел. Во всяком случае, весьма своевременным является
предложение Васютина развести модели номадного и ксенократического (экзополитарного)
17