Так я подружился с книгой. И свет ее манил, будоражил
жүктеу/скачать 150,01 Kb.
|
Ñâåò êíèãè
| БЫЛА ВЕСНА…
- На экскурсию! На экскурсию! – радостно загалдели мои третьеклассники и захлопали крышками парт. На дворе стояла долгожданная весна, и с приходом ее мои малыши стали неузнаваемо рассеянными. На переменах все высыпали на улицу, затевали какие-то игры на солнцепеке, резвились, словно телята на лугу, или просто устраивались на завалинке, жались к стенке школы, где было тепло, солнечно и тихо. Звонки на урок им явно не нравились, и, потягиваясь, неохотно шли они в по-весенному прохладный, сыроватый, надоевший за долгую зиму класс. На уроках слушали меня вполуха, сонно смотрели в окно, с завистью наблюдали за каждым воробышком, беззаботно порхавшим по веткам. И даже отличник Дулат, сидевший за первой партой, мужественно смотрел на доску, а взгляд его был отрешенным и далеким-далеким. И отвечать уроки стали врастяжку, выло, невпопад. Весна настойчиво, властно звала их на улицу, в степь, к шумным детским играм. И сегодня после второго урока я, как всегда, собрал тетради по арифметике и письму и как бы между прочим сказал: - А теперь, ребята, собирайтесь на экскурсию. Они будто опешили, недоверчиво взглянули на меня, а потом вдруг хором завопили: - Ур-ра-а!.. На экскурсию! - Только тише. Сумки оставьте в партах и выходите на спортплощадку. Я сейчас. В учительской я аккуратно водворил классный журнал на место в настенный шкафчик, разделенный по классам на множество отделений, и предупредил Есляма, что иду со своим классом на экскурсию. Еслям, то есть Еслям Акбарович, завуч школы, оторвался на мгновение от своих вечно срочных бумаг, подозрительно уставился на меня и строго спросил: - А экскурсия у вас по плану? Я знал, что он это скажет, и улыбнулся. Странный человек этот Еслям. Мы с ним одногодки, в школе вместе учились, в одном классе, в детстве вместе собак по аулу гоняли, но с тех пор, как он стал завучем, Еслям со мной на «вы». Вообще-то вне школы от такой же, как всегда, старый друг, приятель-однокашник, а вот в учительской становится неприступно далеким, разговаривает со мной только строго-вежливо, а планы от меня требует чаще, чем у других. Я никак не могу привыкнуть к этому холодному, чужому «вы», и мне даже как-то неловко за моего Есляма. - Не беспокойся. Все по плану, Еслям… Акбарович. Он долго смотрит на меня и почему-то вздыхает. Наверное, ему просто завидно. Я иду на экскурсию, на вольный степной воздух, а ему сидеть в прокуренной учительской за осточертевшими планами. Между тем ребята вольным строем бредут уже в сторону котлована за аулом, к лесу. Сами, без меня, выбрали курс. Ну что ж, я не возражаю. По дороге я забегаю домой, быстро переодеваюсь, сую в рюкзак две буханки хлеба, соль в спичечном коробке и несколько луковиц. Я знаю, с каким аппетитом съедят мои малыши хлеб с солью там, на поле, на солнечной поляне, на бодрящем весеннем воздухе. Ребята ушли уже далеко, и мне приходится прибавить шагу, чтобы нагнать их. Я люблю с детьми бродить по окрестностям аула, да и они любят эти походы, хотя все эти места, кажется мне, исходили они не раз. Солнце висело высоко над лесом и щедро одаривало землю весенней негой. В воздухе стояла дремь. По небу рассеянно плыли белые легкие тучки. Но от земли и со стороны оврага тянуло сыростью и утробным холодком. На пашне то здесь, то там небольшими островками еще лежал почерневший снег, а из-под него, по обочине дороги, торчали былки прошлогодней травы. Межа была залита мутной водицей. Я прислушиваюсь к гвалту ребят, смотрю под ноги и вдруг чувствую, как больно сжимает сердце, как что-то стронулось там, глубоко в душе, и жестким комком подкатило к горлу. Ко мне вдруг приходит мое детство, такое далекое-далекое и совсем близкое, недавнее, босоногое и голодное. И тогда ведь все так же было: и эти перелески, эти березовые колки, ожившие под весенним солнышком после долгой зимней спячки, и эти лужицы на дороге, и эта черно-грязная пашня, по которой и тогда, как сейчас, деловито расхаживали ворчуньи-вороны, сороки-балаболки и надменные, самодовольные скворцы. Горячая волна обожгла грудь, когда я вдруг увидел на обочине дороги несколько блеклых, мокрых, втоптанных в грязь колосьев. Я невольно нагнулся, быстро собрал в пучок только-только оттаявшие колоски с ломкими стебельками, помял их в ладони, потом слегка подул, чтоб улетела мякина, и долго смотрел на сморщенные от холода, бледные зерна… - Что вы нашли, агай? – подбежал ко мне Дулат. Я молча показал горсть зернышек на ладони и улыбнулся ему. Он посмотрел на зерна, потом на меня, недоуменно повел плечом и побежал дальше. Я нашел еще несколько колосков, отмыл с них грязь в луже, вместе с подснежниками вставил их в карман куртки и поспешил за ребятами. А рядом со мною неотступно, хлюпая грязью, бежало раскисшей тропинкой мое детство… В те годы в аулах весну ждали с особым нетерпением. Казалось, что не будет конца-краю мертвой, лютой, голодной зиме. Но на радость детям, весна - долгожданная желанная – все же приходила неожиданно, как-то сразу. И все ярче светило солнце, все звонче гремела полая вода в овраге за аулом. Весенний ветер мгновенно слизывал с косогора снег, и наш мальчишечий пустырь быстро высыхал, подогреваемый солнцем, наполнялся радостным гамом и гвалтом. Робко зеленела на нем трава, и то здесь, то там стыдливо высунули свои головки подснежники. И, закатав штанины, до самозабвения гоняли мы на пустыре мячи, скатанные из овечьей шерсти, твердые, тяжелые, как камень. Но после бесконечной буранной зимы, после унылых высиживаний у печки в холодном доме мы быстро уставали на хмельном весеннем воздухе, кружилась голова и пусто урчало в животе. Но пусто было и дома. Сундуки и ларь в передней – память предвоенного изобилия – давно уже были тщательно обшарены. Не осталось ни курта, ни иримчика. А хлеба давно уже не видели. Изо дня в день неделями, месяцами хлебали один айран, синий, кислый, водянистый, и так он всем опостылел, что тошнило от одного вида старой кадки за печкой. Весна приносила не только тепло, но и надежду, утешение, что скоро появится в низинах дикий лук, потом - щавель, потом – куга, а там и до лета, до ягод, недалеко. Как только с пашни сходил снег и чуть-чуть подсыхала дорога, мы, мальчишки, собирались шумной ватагой и отправлялись на добычу – собирать оставшиеся с осени колоски на пашне. Из девчонок за колосьями ходила с нами одна Нурбала, смышленая, ловкая, хлопотливая, как галка. Ей было лет девять, но все хозяйство по дому вела она - и корову доила, и самовар ставила, и дрова колола, и с братишкой, четырехлетним Жарасом, возилась. Мать ее целыми днями пропадала на ферме. До пашни в четырех-пяти километрах от аула мы добирались быстро, почти бегом, и там разбредались, словно козы на лугу. Каждый старался как можно больше набрать колосьев и брел-брел все дальше и дальше, ничего не слыша и не замечая вокруг. Нудная была эта работа. Прыгаешь по пахоте, выбираешь место посуше, увидишь мокрый, жалкий, вымерзший колосок, суешь его в торбу и опять прыгаешь, жадно глазами вокруг себя шаришь. А колосьев на поле бывало негусто. Добротно убирали в те годы урожай, хоть и далеко было тогдашней технике до нынешней. Вскоре наши ноги безнадежно промокали, и мы уже не выбирали сухих мест, не прыгали по кочкам, а шли напрямик по жирной, чавкающей грязи. Рядом с нами работали, сыто каркали вороны. От холода нас колотило, как в лихорадке, пальцы синели и немели, словно в судороге. А мы все шли и шли, подбирали каждый колосок, совали его в сумку и злились оттого, что сума никак не наполнялась. Уставали очень быстро, малыши начинали хныкать. Маленький Жарас, почти не видный под старым отцовским малахаем, жалобно скулил: - Нурбала, пойдем домой. Нурбала, домой хочу… Нурбала, не слушая окоченевшего братишку, сорокой прыгала по пашне и проворно собирала колоски. Отставать от нее нам было стыдно, и мы, стиснув зубы, покорно искали колосья и украдкой поглядывали на лесок недалеко от дороги, где была теплынь и сушь. Сумка на шее Нурбалы заметно округлялась и бултыхалась весомо, и мы тайком ощупывали наши жиденькие мешочки и завидовали ей. Вот работяга! До чего все легко и ловко получается у нее. - До-о-мой хо-о-очу, - монотонно канючил Жарас, а Нурбала словно и не слышала его. - Слушай, имей же наконец совесть, - не выдерживал Еслям. – Видишь, совсем мальчонка закоченел. - Да, да Хватит. Простудишь его, - дружно поддерживали мы его. Нурбала насмешливо улыбалась. - Ну, ладно. Все вы, вижу, озябли, воробышки. - Да нам-то что? Нам все равно, - неуверенно говорили мы. - Ладно. Пошли на полянку. Погреемся. Мы все разом мчались к лесочку, на солнечную полянку. Там было удивительно тепло, сухо и вкусно пахло нагретыми прелыми листьями. Добежав, мы тут же разувались и, подстелив мешочки с колосьями под головы, ложились навзничь. Приятно было так лежать, чувствуя, как постепенно входит в нос благодатное, дремотное тепло, приятно было смотреть на небо и думать о том, как доберемся до дому, совсем уж отогреемся у печи, выпьем по миске айрана, а вечером матери наши поджарят наши зерна или – кто знает – даже испекут лепешку. Ах, до чего все это хорошо! Дома мы бережно раскладывали колосья на печке. Сушились они долго, а когда подсыхали, становились совсем жухлыми, невзрачными. Потом сухие колосья растирали в ладонях и, подстелив тряпицу, пропускали зерна чуть-чуть заметной тоненькой струйкой и легонько дули на нее, чтоб отсеялась полова. Зернышки – чахлые, сморщенные, бледные – неслышно, невесомо падали на тряпку, и от сумки колосьев получалось всего-навсего две-три горсточки чистого зерна. Их потом поджаривали в казанчике на сливочном масле. Царское было это кушанье. Возьмешь щепоть коричневых, подрумяненных, пахнущих прогорклым маслом зернышек, покладешь аккуратненько, чтоб не рассыпать, в рот, похрустишь, чайком горячим запьешь – жизни лучшей не надо. А иногда, если пшеницы набиралась миска или больше, бывало, мололи на ручной мельнице, а из муки пекли тонюсенькие лепешки. Это уж вообще райская еда получалась. Фельдшер каждый год говорил и лекции в школе читал, что пшеницу, перезимовавшую под снегом, есть нельзя, что в ней якобы накапливается какой-то яд, и если ее есть, можно тяжело заболеть животом. Однако, кто имел – ел, и никто не болел, а если и болел, то кто знает отчего. Может, от промерзлой пшеницы, а может, от прокисшего айрана или какой-нибудь похлебки -бурдомаги, а скорее всего - просто с голодухи. Мы отдыхали, греясь на солнцепеке в затишье березового колка, и молча смотрели на небо. Из-за горизонта воровски подкрадывались легкие, пушистые тучки, постепенно они превращались в растрепанные, словно изодранная в клочья фуфайка, облака, а за ними, как из засады, недобро выглядывали уже черные тучи. Вскоре, словно чувствуя, что скрываться теперь уже бесполезно, тучи надвигались сплошняком, подгоняемые прискакавшим с севера разбойничьим ветром. - Ребята, домой, - говорила Нурбала. Мы быстро обувались, закидывали за плечо наши дряблые мешочки и топали домой. Домой возвращались тесной кучкой. Маленький Жарас старательно семенил позади, хлюпал носом, пыхтел, и Нурбала время от времени, низко сгибаясь, несла его на спине. Но Жарас и сам чувствовал, что тяжело сестре его нести, и уже через минуту просил: - Теперь я сам, я сам. Говорили каждый раз об одном и том же. Вот кончится война, разобьют фашистов, вернутся наши отцы домой и привезут всякую всячину: ремень с медной пряжкой, губную гармонику, зажигалку, а то и ботинки на толстой-толстой – век не износить – подошве. Многие из нас уже и не говорили о возвращении отцов. Дома на дне пустых сундуков лежали «черные бумаги» - похоронки, но о конце войны мечтали все и все были уверены, что после нее все сразу же будет хорошо. И хлеба вдоволь, и в школе тепло, и карандашей и тетрадей – сколько хочешь. Жарас хотел стать красным командиром. - Пуйрад! Пуйрад! – кричал он. – Бей фашистов! Тах-тах-тра-рах! «Пуйрад» означало у него, должно быть, «вперед!» - Так фашистов, пока ты подрастешь, не будет, - говорили мы. Еслям воевать не хотел. Он видел себя директором школы. На нем будет точь-в-точь как у нашего директора френч с четырьмя карманами, галифе и хромовые сапоги. Выстроит учеников на линейку и, выпятив грудь, будет перед ними держать речь. - Ребята! – скажет он. – Учитесь отлично! Каждая ваша пятерка – это пуля в сердце врага. А нерадивых Еслям вызовет к себе в кабинет. - Учти, дорогой! – строго заметит он. – Будешь плохо учиться – всю жизнь в колхозе останешься. Быкам хвосты крутить будешь! Еслям почти достиг своей цели. Проработав лет пять учителем, он стал завучем, а вскоре, я думаю, и директором станет. Только о пятерке- пуле он говорить уже не будет, да и лентяев колхозом сейчас не испугаешь. Другие времена настали. - Ну а ты? – спрашивала меня Нурбала. - Я? Я это… писателем буду. - Кем, кем?! - Ну… писателем буду. Все удивленно переглядываются: у нас в ауле таком никто и не мечтал. - Ты? Писателем?! – кривил губы Еслям. – Если ты станешь писателем, я отрежу себе нос. Ол-лахи! К счастью Есляма, писателем я так и не стал, и потому нос его остался в целости и сохранности. Нурбала, поблескивая глазенками, живо поглядывала на нас. А потом вдруг заявляла: - А я никем не буду. - Как это… никем? - удивлялись мы. - А вот так. Никем – и все. В колхозе останусь, маме помогать буду. - Конечно! Куда тебе! – по-взрослому замечал Еслям. – Тебя замуж выдадут. Мы уже прошли два перевала, там, под косогором, был аул. И вдруг за спиной раздался отчаянный вопль Жараса. - Ойбай! Садвокас! Со стороны оврага прямо на нас несся на кургузой гнедухе, размахивая камчой и неистово ругаясь, бригадир Садвокас. Словно напуганные котом воробьи, шарахнулись мы врассыпную. Кто-то прямо по лужам драпал в аул, кто-то круто заворачивал в лесок, третьи с испуга помчались по пашне, утопая по колено в грязи. А позади настигал нас разъяренный бригадир и, выпучивая вечно воспаленные глаза, вопил на всю округу: - А-а-а… мать вашу! – эхом вторил лес. – Хлеб воруете! Там, - бригадир энергичным жестом указывал камчой на запад, - там отцы и братья ваши кровь проливают, недоедают, недосыпают, а вы хлеб воруете, а? Ох и боялись мы бригадира Садвокаса! Женщины и даже старики седобородые трепетали перед ним. Был Садвокас свиреп, редко говорил по-человечески, кричал хриплым низким басом. Глаза его при этом наливались кровью, брови лезли на лоб, усы жестко топорщились. Он не щадил никого, ни людей, ни скотину, с раннего утра до поздней ночи мотался на кургузой гнедухе по бригадам, по полям, по ферме, по аулу, по стану и безумолку хрипел: «Давай!, Давай!». И так мудрено заковыристо ругался, что даже гнедуха под ним стыдливо прижимала уши. Вернулся он с фронта на костылях, неделю чикилял по аулу, а потом оседлал гнедуху и пошел бригадирствовать. И рьяно, круто принялся за дело. Еще до восхода солнца выгонял всех в поле. Старух посадил за прялки, заставлял вязать носки и перчатки для фронта. Осенью никому не позволял вынести с тока хотя бы горсть зерна. Весной он гонялся за ребятишками, отбирал их жалкую добычу – промерзшие колосья и отвозил в колхозный амбар. По любому поводу он кричал: «Там, на западе, ваши братья и отцы…», а кончал речь одним и тем же призывом: «Давай, давай, давай! Все для фронта!» В ауле говорили, что у него порченая кровь. Так, наверное, оно и было. Слыша за спиной надсадный сап гнедухи и свист камчи, мы бросали свои злосчастные мешочки и улепетывали прочь, не чуя ног. Садвокас, ловко нагибаясь, на всем скаку подхватывал мешочки и совал их в огромный полосатый куржун на седле. Никому не удавалось уйти от разгневанного бригадира. Один за другим лишались мы своей добычи. Одна Нурбала никуда не побежала. Растрепанная, взлохмаченная, встала она посередине дороги, прижала мешочек к животу, обняла крепко братишку и с дикой решимостью и ненавистью уставилась на бригадира. Садвокас круто осадил гнедуху прямо перед ней, замахнулся было камчой, но встретившись с ее глазами, неожиданно оробел, опустил руку. - У, злюка! Вся в мать, - прохрипел он и повернул гнедуху к колхозному амбару. Притихшие, обиженные до слез, мы долго смотрели ему вслед, потом, выбравшись снова на дорогу, уныло брели в аул. - Ничего, ничего! – сурово говорил Еслям. – Все равно когда-нибудь Садвокасу морду набью. - Куда тебе! – хмыкала Нурбала. - Не побью?! – оскорблялся Еслям. - Еще как! - Я тебе п…п…помогу, - все еще всхлипывая, обещал Жарас. Мы придумывали для Садвокаса самую страшную месть и в мечтах видели, как грозный бригадир стоит перед нами на коленях, по обкуренным усам его текут слезы, он размазывает их грязными руками по лицу и сквозь рыдания говорит: - Больше не буду, ребята! Ол-лахи, больше не буду. Внизу под косогором открывался аул, из некоторых труб вился тоненькой струйкой дымок. Мы расходились по домам, договорившись, что завтра соберемся вновь за колосьями и пойдем оврагом, чтоб не увидел нас Садвокас. Между тем мои ученики свернули с дороги, обогнули котлован и направились к пожарной вышке, стоявшей в открытом поле. Поле было густо усеяно подснежниками, девчонки хором зайокали, заахали и принялись рвать цветы. Мальчики сразу же полезли на вышку и оттуда любовались безбрежным простором степи и лесов. Потом мы направились к ближайшему колку, устроили в затишье привал. Я расстелил газету, вытащил из рюкзака хлеб, соль, луковицы, и начался царский пир на вольном весеннем воздухе. Быстро покончив с трапезой, ребята развалились на сухих прошлогодних листьях, а девчонки принялись перебирать букетики подснежников. - Агай, расскажите что-нибудь, - попросил Дулат. - Ну, расскажите, а? – блеснули глазенками девчонки. Я гляжу на них и будто впервые замечаю: до чего же они все опрятные, чистые, ухоженные. Тщательно отутюженные костюмчики, фартучки, воротнички, изящные пальтишки, плащи. Лица гладкие, розовые. Глаза блестят. Рассказать им о своем детстве? Об ауле? Рассказать, как весною собирали колосья? Поймут ли? Будут ли слушать? Или начнут зевать с первых же слов? - Ну, расскажите, агай… И я им рассказываю о той далекой весне, об Есляме, Нурбале, Жарасе, о колосьях и бригадире Садвокасе. Я рассказываю и приятно удивляюсь, что они слушают очень внимательно, живо, таращат глазенки. У меня исчезают все сомнения, и я рассказываю о своих сверстниках, об их бабушках, которые в те годы безропотно тянули колхозную лямку, вынесли все тяготы войны, нужду и лишения, отдали этому колхозу, этому аулу все свои силы и здоровье. Странно: они будто впервые слышат об этом. - Агай, а Еслям – это наш Еслям Акбарович? - Да. Это он. - А Нурбала – это Нурбала-апай, агроном? - Верно. Угадали. - Вот здорово! Все восхищены этой догадкой, а Дулат даже приподнимается от удивления. - А Жарас где? - Жарас окончил танковое училище и теперь офицер Советской Армии! - Вот так да-а-а! Надо же!.. По дороге домой ребята уходят далеко вперед, и я вижу, что они почему-то бредут по пашне. Возле школы они меня окружают уже с портфельчиками в руках и вдруг хором скандируют: - Спа-си-бо! До сви-да-ни-я! И все разом протягивают мне маленькие пучки подснежников и колосьев. Весенних, блеклых, оттаявших недавно колосков. - Спасибо, ребята! Спасибо, спасибо! Я сложил все пучки вместе, получился небольшой снопик. Я отнес его в учительскую. Подснежники поставил в банку с водой, а снопик весенних колосьев положил на окно у столика завуча. Увидят его завтра мои коллеги, возьмут в руки, потрогают и непременно задумаются, вспомнят свои детские годы, те годы, которых мои ровесники не забудут уже никогда… На другой день утром, когда я вошел в учительскую, Еслям задумчиво перебирал колоски. Заметив меня, он тихо спросил: - Ты принес? Я кивнул головой. - А Садвокаса, бригадира, помнишь? - Еще бы! - Эх, гонял он нас, бывало, а?! – Еслям улыбнулся. - Помнится, - заметил я, - ты еще грозился морду ему набить. - Да, да, да, - вовсе оживился Еслям. – Верно. очень даже хотел. Да-а-а… Милые детские глупости… Еслям задумался. Учителя собрались вокруг его стола, осторожно разглядывали и даже почему-то нюхали хрупкие стебельки, грустно улыбались чему-то далекому и так явственно близкому. Кто в те годы не собирал колосьев, не гонял быков, не пахал на тощих коровах, не маялся за сохой?.. - А знаешь, - опять начал Еслям, забыв, что в учительской он разговаривает со мной на «вы». – Если подумать, Садвокас не был виноват. Воевал, был ранен, контужен. Вкалывал в колхозе не щадя себя. И здесь, в тылу, воевал, как на передовой. Слишком прямолинейно понимал: «Все для фронта!» И, конечно, перегибал. Даже детям доставалось. А попробуй расскажи сейчас своим ученикам про это. И слушать не будут. А послушают – не поверят. А?.. Мы молчали, погрузившись в раздумье. Молоденький преподаватель физкультуры, тоже осмотрев колоски, взглянул на нас и осторожно положил пучок на подоконник. Еслям спохватился, покосился на часы и посуровел. - А вообще-то был звонок. На урок, товарищи!По классам! Потом пристально посмотрел на меня и спросил: - Надеюсь, сегодня у вас по плану нет экскурсий? - Надейся, надейся, Еслям Акбарович, - сказал я, выходя из учительской. Я шел в класс и думал о том, что задам сейчас своим ученикам сочинение о вчерашней экскурсии. Интересно, вспомнят ли они про колоски?.. жүктеу/скачать 150,01 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|