Так я подружился с книгой. И свет ее манил, будоражил
жүктеу/скачать 150,01 Kb.
|
Ñâåò êíèãè
| ДЕДУШКА СЕРГАЛИ
Пришло от отца письмо. Как всегда, обстоятельно, по пунктам изложены все аульные, совхозные и районные новости: сведения о сенокосе, о надое молока, об обязательствах, о ремонте тракторов, о строительстве родильного дома, о последнем собрании сельского актива, вырезки из районных и областных газет. И, как всегда, ни слова о себе, о матери, о доме. А в конце письма приписка: «Умер дедушка Сергали. За несколько дней до смерти я навещал его, и он интересовался тобой, спрашивал, пишешь ли ты и передаешь ли ему приветы…» За окном тосковала глубокая осень. Серая, промозглая мгла плотно окутала дома, деревья, горы. Зябко поеживались ветки на обезлистившихся тополях. И я подумал, что летом, когда приеду в аул, я уже не зайду в маленький приземистый домик у дороги и не услышу больше стихов дедушки Сергали. … Мы, аульные мальчишки, называли его ата. За домом дедушки тянулся огромный пустырь, на котором малышня резвилась, играла в чижик, гоняла мячи с ранней весны, когда едва появлялись темные проплешины, до глубокой осени, пока пустырь не заметали снежные сугробы. Выходя из дома, дедушка Сергали иногда наблюдал за нашей возней, потом вдруг подзывал всех нас к себе. И мы уже знали, о чем он начнет сейчас спрашивать. - А ну-ка, малец, скажи, как тебя зовут? Первым отвечал Аскер, самый бойкий, самый смышленый среди нас. Вопросы шли всегда в одном и том же порядке. А сколько тебе годков, балакай? Так. А как зовут твоего отца? А деда? А отца твоего деда? А отца прадеда? Аскер отвечал без запинки: он знал своих предков до седьмого колена, а дальше дедушка Сергали уже не спрашивал. И все остальные мои сверстники без особых затруднений отвечали на немудреные вопросы дедушки, хотя иные и путались в именах своих пра - и прапрадедов. До меня очередь доходила последним, наверное, потому, что я держался сторонкой и страшно волновался, как, впрочем, и потом, когда отвечал на экзаменах, которых в моей жизни было великое множество. - Ну, а тебя как зовут, Сары-бала? Я, запинаясь, называл свое имя, так непохожее на имена моих приятелей. Дедушка задумывался, жевал губами, соображая, как бы переделать его на казахский лад. - А теперь, Кира, скажи, как зовут твоего отца? Я называл. - А дедушку? И имя дедушки я называл. - А отца дедушки? Тут у меня вспыхивали уши, и голова моя невольно опускалась еще ниже. Уже с третьего колена предки мои погружались во мрак неизвестности. Обласкав нас по очереди, одарив куртом и иримчиком из кармана своего камзола, дедушка Сергали уходил по своим делам. Рассказывали в ауле, что в молодости ата был лихим джигитом, весельчаком и акыном. Вскоре мы в этом сами убедились. Как-то по аулу прошел слух, что в нашей школе состоится айтыс-поэтическое состязание акынов нашей области. И вот однажды перетаскали из интерната в школу все столы, соорудили сцену, застелили ее коврами. Народу наехало – тесно во всех домах стало. Просторный зал и коридор школы были битком набиты. Мы еще в обед прокрались в класс и просидели, затаившись под партами, до самого вечера. Начался айтыс. Акыны, человек семь, сидели на сцене полукругом, поджав ноги. Все были одеты ярко и пышно. На коленях акынов лежали красиво отделанные домбры. Первым запел седобородый грузный старик. Он вяло пощипывал струны домбры, долго-долго тянул: - О-о-о-о-о-е-е-е-ай! – и, перестав вдруг играть, заговорил что-то быстро и отрывисто, и борода его при этом смешно подрагивала. Потом, когда у него уже кончилось дыхание и он перешел почти на шепот, старый акын как-то странно дернул плечом, мотнул головой, набрал побольше воздуха и снова затянул свое бесконечное «Э-э-э-о-о-о-ей…» и опять, как бы нехотя, побренчал на домбре. В зале раздались одобрительные выкрики. Вторым запел молодой еще черноусый акын, сидевший на краю сцены. Он привстал на колени, весь преобразился, сверкнул глазами и запел сразу же во весь голос увлеченно, заразительно, страстно, как весной ярилась, клокотала вода у Каменного брода. Зал всколыхнулся, пришел в восторг. - Уа де! - Ай, джигит! – неслось со всех сторон. Сильный у него был голос, звучный, да и сам он был красив в своем вдохновении, и мы, мальчишки, решили, что этот певец, несомненно, займет в айтысе первое место. Дедушка Сергали пел третьим. Он пел совсем не как первые – пел тихо, протяжно. И голос у него был слабый, с хрипотцой. Видно, для него важным было не само пение, не голос, а слова, смысл. В зале стало тихо, старика не подзадоривали так рьяно, как того черноусого, а слушали внимательно, напряженно и кивали при этом головами. Нас как-то незаметно оттеснили, мы очутились вдруг у самого прохода и почти не слышали, о чем поет наш ата. Говорили тогда, что в айтысе победил дедушка Сергали. Что значит побеждать в айтысе, мы представляли плохо. Думали, что побеждает тот, кто просто громче и дольше поет, кто не устает и запросто складывает стихи, в то время когда остальные акыны уже выдохлись, иссякли. А оказывается, в поэтическом, словесном состязании побеждают настоящие акыны, которые понимают силу и значение истинного, умного красноречия. Впрочем, этого я тогда не знал, это я понял значительно позже. А потом был День Победы – самый яркий, самый памятный день нашего детства. Великую долгожданную новость узнали с утра, а уже в обед весь наш аул собрался на широком открытом лугу возле Ишима. На свой страх и риск зарезал тогда председатель колхозную овцу. И закипел той. Все были в тот день счастливы: и старики и дети. И все же как-то тихо было вначале. Отвыкли, должно быть, люди за долгие годы войны от шумных и веселых тоев. И тогда поднялся дедушка Сергали и объявил, что в такой счастливый день он покажет народу оин-игры. Подвели ему лучшего колхозного коня. Крепко-накрепко затянули подруги. Сел дедушка в седло, приник к гриве, гикнул, пустил жеребца вскачь. Он сделал два-три круга и вдруг начал резко наклоняться с седла то в одну, то в другую сторону так низко, что руками касался земли. Кто-то бросил на обочину тропинки платок с кольцом, и ата, разогнав коня, ловко нагнувшись, поднял его. Потом так же, на всем скаку, перелез под брюхом чубарого жеребца. - Сейчас он будет скакать стоя на седле! - закричал кто-то. Но на этот трюк дедушка не отважился: ему шел тогда уже шестой десяток. Мы, мальчишки, восторженно глядели на лихого наездника. А потом, отдышавшись, ата взял домбру, ударил по струнам, выпрямил грудь, расправил плечи и, уставившись куда-то вдаль, неожиданно зычно пропел зачин, чтоб овладеть вниманием собравшихся на лугу аулчан. Запел дедушка Сергали. Слова той песни не остались в моей памяти. Я еще слишком слабо знал тогда казахский язык. Но я увидел странно притихших аулчан, слезы на запавших лицах вдов, еще не успевших выплакать своего горя. Видел, как затыкали старухи рты кончиками жаулыка, как застыли вдруг с разинутыми ртами мои сверстники. Слышал, как вздыхали старики. Видел, как гневно пылали глаза фронтовика-бригадира, и в этот первый мирный день не слезавшего с кургузой лошаденки. Пел дедушка Сергали, и тихо было вокруг, даже Ишим внизу, под обрывом, не ярился, не швырял пену на камни Таск-уткеля. Я не понял тогда слов. Но смысл той песни ощутил всем своим мальчишечьим сердцем. И запомнил на всю жизнь. Когда я кончил десять классов аульной школы и собрался поехать в Алма-Ату на учение, отец зарезал овцу и пригласил всех стариков. После трапезы дедушка Сергали позвал меня к столу и сказал, что хочет мне дать бата - благословение. Он обвел глазами комнату, ища домбру, но домбры у нас не было, и тогда он попросил балалайку. Осторожно коснулся струн и поморщился от резкого, непривычного звука. Потом быстро отпустил струны, чтобы балалайка звучала глуше, и, слегка пощелкивая по ним, произнес бата в стихах. Старики провели ладонями по лицам, сказали: «Аминь». С полевой отцовской сумкой за спиной, набитой книжками и бельишком, и с благословением дедушки Сергали я покинул ранним летним утром родной аул… С тех пор я каждый год неизменно приезжаю домой и, поздоровавшись с отцом и обняв мать, бегу скорей с салемом к дедушке Сергали и к другим старикам. Любая весть распространяется в ауле мгновенно. И если я почему-либо не захожу к дедушке Сергали в день приезда, то уже на следующее утро после намаза и чая он спешит ко мне. Он идет мелкой, старческой походкой, далеко вперед закидывая посох, и издали кажется, что впереди вприпрыжку несется черный посох, а уж его, протягивая руку, догоняет сухой, поджарый старик с белой острой бородкой. Он без стука открывает дверь, снимает галоши с мягких сапожек, кричит слабым, надтреснутым голосом: - Где Кира? Он приехал, что ли? И деловито постукивая посохом, не оглядываясь по сторонам, идет напрямик через все комнаты в зал. Я бросаюсь к нему навстречу, протягиваю обе руки, смущенно бормочу извинения. Но дедушка суров и сдержан, смотрит на меня испытующе строго, медленно опускается на диван, ставит посох к стенке. - Ну как? Жив-здоров? Руки-ноги целы? Аул-то не забыл? Э, жаксы, жаксы. - А вы как, аке? Как здоровье? - Э, дорогой. Какое у нас может быть здоровье? Ноги еще немного ходят, глаза еще чуть-чуть видят. Ну и ладно. - А бабушка? - Ну и бабушка, слава богу, еще шебуршит в своем углу. Дедушка Сергали прикрывает красные веки, смотрит куда-то поверх окна. Я знаю, что сейчас он сочинит стих. - Э, вот слушай: Подкралась старость и зубы источила, Лишила бодрости, кровь выстудила в жилах, Глаза ослепли, в руках нет прежней силы, А скоро и меня, родной, запрет в могилу. - Вот так-то… Сидит он недолго. Коротко расспросив обо всем, берет посох, встает. - Ну, ты здоров, и я рад. Пойду-ка домой. Ты, однако, заходи. Бабушка тоже видеть тебя хочет. И постукивая посохом, мелкой, суетливой походкой спешит к выходу. Есть какая-то непостижимая, удивительно обаятельная доброта, мудрость, человечность в натуре казахских стариков. Я не знаю, что это, откуда, но всей своей жизнью, добротой и ласковой внимательностью заронили эти старики в наши души что-то хорошее, доброе. Вот придут они к нам, спросят о том, о сем, и у нас уже щемит сердце, мы становимся серьезней, взрослей, что ли. И нам становятся еще дороже, еще роднее наши земляки, наши старики, наш аул. Казалось бы, кто я и что я для дедушки Сергали или для других стариков. Аульный мальчишка, к тому же не смуглый, круглоголовый соплеменник, а, как говорится, иной по природе и языку. Ну, играл-бегал с их внуками, по аулу мотался, в школе учился, а теперь живет в городе, работает где-то, ну и бог с ним… Так нет, он пристально и с ревностью следит за каждым моим шагом, он знает обо всех моих делах, он считает себя ответственным за каждый мой поступок или проступок, радуется моей радости, сочувствует моей беде и искренне желает, чтобы я был хорошим человеком, добрым и честным и к тому же не забывал свой край, свой родной аул. И эти старики становятся в чем-то мерилом твоей жизни, твоей совестью и честью. И надо еще заслужить их благословение. А потом попробуй обмани их надежду, их доверие, тебя всю жизнь будет сжигать стыд, будто ты предал родного отца. Прошлым летом, приехав в аул, я узнал, что дедушка Сергали занемог. Я зашел к нему домой. Он сидел по обыкновению у окошка передней комнаты на старенькой алаше в черных плюшевых штанах и камзоле, в неизменных мягких сапожках. Рядом лежал черный посох. Старушка – жена, обложенная подушками, восседала на кровати, вязала пуховую шаль, держа спицы у самых глаз. На стене потикивали совсем уже почерневшие от времени часы. На потускневшем циферблате сиротилась одна часовая стрелка. - Эй, глянь-ка, кто к нам пришел, а? Проходи, проходи, дорогой. – Дедушка Сергали чуть подвинулся, показал на место рядом с собой. Старуха вся заулыбалась, отчего ее маленькое личико, сплошь покрытое морщинками, еще больше сморщилось, и, постанывая, держась одной рукой за поясницу, прошаркала в угол, где у нее испокон веков стоит такой же древний торсук. Я, как положено, отдал дедушке салем. Он расспрашивал о моем здоровье, потом о здоровье дочери, келин, всех родных и знакомых. Старуха поднесла мне большущую деревянную чашу с кумысом. Я пил кумыс, а дедушка Сергали уже в который раз начал рассказывать о том, как я в детстве здорово бегал, был настоящим жел-аяком, быстроног, как ветер, и однажды во время игры, должно быть, чем-то недовольный, выхватил из рук обидчика мяч и побежал во весь дух в сторону Ишима. За мною с криком и улюлюканьем погналась ватага мальчишек вместе с собаками, но никто, даже аульные собаки, не могли меня догнать. Рассказав об этом случае, который почему-то в моей памяти не остался, дедушка вздохнул и, заметил: «Сглазил тебя кто-то. Да, да, точно, сглазил». Я осилил лишь половину чащи и отставил ее. Дедушка Сергали удивился: - Что так? Или кумыс моей старухи нехорош? Или у вас, городских, кишка тонка стала, а? Э, плохо, плохо… А знаешь, сколько мы, бывало, в молодости за день кумыса выдували? По пятнадцать аяк. Что, не веришь? Утром встанешь – чащу-другую выцедишь. Потом соберемся – мальчишки, подростки – и айда на стригунках в соседний аул. И там угощают кумысом. Поиграем, порезвимся и давай скакать в следующий аул. Там тоже опрокинешь пару чаш. За день обскачешь пять-шесть аулов. Приедешь вечером, посчитаешь, бог ты мой, пятнадцать аяк – целое ведро кумысу за день выпил. Каков? И дедушка весь затрясся, радостно рассмеялся. - Прочитайте, аке, стихи Шала-акына, - попросил я. - Э, - почему-то грустно улыбнулся дедушка. - Большой акын был Шал, большой… Много мудрых слов нам оставил. – И глядя по-старчески затуманенными глазами куда-то вдаль, часто покашливая, дедушка Сергали читал мне Шала-акына. Акын Тлеуке, прозванный в народе Шалом, жил двести с чем-то лет назад на берегу Ишима в каких-нибудь тринадцати верстах от нашего аула. Его стихи о быстролетной юности, о тоскливой старости, о смерти, о женщинах знают в наших краях все старики. - А теперь прочтите что-нибудь свое. - Я прочту тебе только одно стихотворение. А ты запиши, запиши. Дедушка Сергали извлек из-за пазухи знакомую мне пухлую записную книжку вместе с какими-то квитанциями и рецептами, полистал пожелтевшие странички, заполненные арабской вязью, и откашлялся. - Вот, записывай. «Слово старца Сергали, обращенное к молодым». В «Слове» говорилось о том, что молодость подобна яркому цветку, ее нужно беречь и ценить, ибо она полна радости и счастья. В молодости нужно учиться, стремиться к знаниям, не прожигать впустую жизнь, потому что не успеешь оглянуться, как привернет беззубая старость, похожая на заросший жимолостью глухой овраг. - Ну как? – спросил он. - Верно говорите, аке. Очень верно. Дедушка помолчал, полистал свою затрепанную книжицу- неразлучницу, показал ее мне. - Вот это все, что я после себя оставлю. Состояния я никакого не нажил. А жить осталось уже не много… - Ну что вы, аке… - Нет, нет, я точно говорю. Скоро уже, скоро, я чую… Здесь записаны два дастана и некоторые мои стихи. Не все, конечно. Кому нужен бред старика? А кое-что, может, и пригодится. Может, почитает кто и скажет: вот так, бывало, говаривал старик Сергали… Дедушка уронил голову на грудь, зашелся в кашле, потом задышал тяжело, хрипло. Задумался. Одинокая стрелка на часах незаметно переползла на соседнюю цифру. - И-и, ал-ла-а… - вздохнула старуха. Дедушка очнулся. - Надолго приехал? - Недельки две, пожалуй, побуду. - Э, хорошо… Захаживай, кумыс пей, дорогой. Спасибо, что нас, стариков, не забываешь… Грустно как-то стало. Я простился, встал, тихо прикрыл за собой обитую войлоком низенькую дверь. И вот письмо… Уходят старики от нас. Нет уже в живых Жайлаубая, Сейтходжи, Нуркана, Абильмажина. И с их уходом все более пусто становится на душе, вместе с собой забирают они в черные объятия земли и частицу нашей души. Приеду летом в аул, пройду мимо опустевшего приземистого домика у дороги, постою молча у черного холмика с серым камнем-стояком. А потом пойду по широкой аульной улице, и навстречу мне выйдут из домов юноши, подростки и совсем еще малыши, которых я узнаю лишь по сходству с их отцами. Они учтиво протянут мне обе руки – почтительный салем. - Здравствуйте, ага! А иные эдак солидно, врастяжку, ломающимся баском скажут: - Ассалаумагалейкум! «Вот я уже ага этим юношам», - думаю я и грустно и радостно улыбаюсь. - Алейкум салем, мой дорогой. И тебе мир, аул мой! жүктеу/скачать 150,01 Kb. Достарыңызбен бөлісу:
|