Большое казахское село раздольно раскинулось у подножья увалов.
С одной стороны, врезаясь снежными пиками в синь неба, высилась неприступная гряда гор, с другой – простиралась, исчезая за горизонтом, однотонная по осени, выжженная степь.
Плоскокрышии убогие мазанки с крохотными оконцами во двор навевали тоску. По кривым улочкам цокали копытцами понурые ишаки, запряженные в двухколесные, высокие кокандские арбы. В глазах ишаков застыли вековечные скорбь и смирение. На пыльных проплешинах-такырах резвилась загорелая до черноты голоногая малышня в немыслимых отрепьях, гортанно галдела на всю округу. Высоко-высоко над вымершим селом задумчиво чертил круги одинокий коршун.
Вокруг ни деревца, ни кустика. Все покрыто серо-желтым пухляком. Солнце зависло в зените и палило нещадно. От обвальной тишины звенело в ушах.
- Майн Готт! – вздохнула Марта. – Либер Хайланд!
И крепче прижала к себе бледного и тощего мальчонку с перепуганными глазами.
Из конторы аулсовета вышел неказистый, кривобокий мужичонка в обшарпанных воловьих сапогах, в выцветших галифе, кургузом пиджачишке неопределенного цвета, почесал пятерней бритую голову, глазками-щелками нацелился на незнакомку и белобрысого мальца, примостившихся на двух баулах. Помолчал, смачно сплюнул.
- Тыбая памилия? – спросил сипло.
- Что, простите? – встрепенулась молодка и легко поднялась, поправила платье, нервно вскинула голову.
- Мой спрашивает: звать как?
- Диллер… Марта Диллер…
- Е-е А балашка?
И ткнул пальцем в сторону вихрастого мальца.
- Руди… Рудольф…
- Е-е… бишара… бишара.
Мужичонка растерянно уставился на тупоносые свои сапоги, поскреб небритый побородок, опять цвиркнул меж зубов.
- А кожаин где?
- Кто, простите?
- Муж?
- На фронте.
- На пронте?! – недоверчиво переспросил мужчина.
- Да, на фронте.
- Е-е… бишара… бишара.
Мимо конторы, согнувшись под вязанкой колючего кустарника, семенила казашка в длинном цветастом платье и черной шали на голове.
- Шайзада! - окликнул ее мужичонка.
Казашка остановилась, сбросила вязанку к ногам, послушно застыла. Мужичонка что-то сказал ей. Та безропотно кивнула.
- Псё! – отрезал мужичонка, обращаясь к Марте. – Будешь жить у Шайзады. А завтра пойдешь с ней на ферму. Псё!
Две женщины – одна с вязанкой хвороста, другая с двумя баулами и послушно трусившим мальчонкой - исчезли за переулком.
І І
Едва простиснувшись в проем двери, Марта опустила баулы, оглянулась. Сумрачная хибара. Земляной пол. Одно-единственное окошко занавешано ветошью. В углу на самотканом паласе трое мал-мала меньше малышей попеременно макали огрызки лепешек в деревянную миску с простоквашей и сосредоточенно ели, усердно шмыгая носами. При виде незнакомцев изумленно разинули рты.
- Мои. Айман, Шолпан, Арман… - сообщила Шайзада и умиленно протянула: - Ай-на-ла-а-айын…
Руди прижался к бедру матери, но не мог оторваться от лепешки в руках малышей и миски с простоквашей.
Шайзада ласково взяла его за ручку, подвела к детям, усадила рядком, сунула кусок лепешки побольше, подвинула миску.
- Куши… куши…
Руди все понял. Из глаз Марты брызнули слезы.
ІІІ ... И снится Марте один и тот же сон. Без начала и конца. Почему-то она одна-одинешенька на всем белом свете. Как так получилось – не объяснишь. Одна, одна... Везут ее куда–то день, второй, третий... Огромные колеса кокандской арбы поскрипывают, глубоко увязли в пухлой пыли. Марта не знает, куда ее везут. Не помнит, как и откуда попала в это гибельное место.
Катится-катится кокандская арба по пыльной убитой дороге. А за ней бежит-бежит-бежит, спотыкается, падает, что-то безголосо кричит рыженькая, голенастая девочка в коротком платьице, плачет, зовет, ручонками размахивает...
У Марты замирает серце, руки-ноги сковывает жуткая тяжесть. Она порывается подняться, бежать навстречу девочке, но не может. Она – о, ужас! – не помнит, как завут девочку, не помнит и себя, куда, откуда и зачем ее везут. Силится вспомнить, но напрасно, тщетно.
Там, в долине, взвихриваются, закручиваются, мчатся наперегонки крутые смерчи.
И нет этой дороге конца.
И нет этому наваждению конца.
И нет этой муке конца.
“Ши-ик, ши-ик”, - поскрипывают, тяжело вращаясь, колеса кокандской арбы.
“Цок,цок,цок” – щелкает-трещит копытцами длинноухий отрешенный ишачок.
ІV - Что плачешь? – растормошила ее Шайзада посреди ночи.
Марта зарылась лицом в подушку, давясь слезами.
- Не болды? Кой! Что случилось?
Шайзада обняла товарку за плечи, погладила сухой ладошкой по голове.
- Дочку вспомнила.
- У тебя еще кызымка есть?
Ущербный азийский месяц глядел в оконце. В правом углу мазанки на кошме, под шубой безмятежно спали дети – трое малышей Шайзады и Руди среди них. А женщины устроились слева на корпешке, под стегаными одеяльцами. Работа в колхозе так изматывала их, что, придя с работы домой в сумерках, кое-как, чем Бог послал накормив детей, падали в постель, как подкошенные.
- Е-е-есть…
- Где? На Волге?
- На Украине.
- У кого?
- У сестры моей. Забрала к себе сразу после школы.
Бедная моя Эльвирочка… Жива ли еще?
- А что? Разве у тетки ей плохо?
- Так… там же война! И где моя сестра- ничего не знаю.
- Но… немцы немцев трогать не будут.
- Те не немцы. Не наши.
- Ка-ак?!
Шайзада обняла свою жиличку крепче.
- Тише… Детей разбудишь. Не кличь лиха в темную ночь. Война кончится – все уляжется.
Так, в обнимку, женщины уснули. Месяц скатился вбок. Призрачные тени на стене исчезли. В сумрачной мазанке пахло пылью, молоком и одиночеством.
V
Весной Марте стало совсем худо. Ночи напролет она надрывно кашляла. По утрам горлом шла кровь. От слабости постоянно кружилась голова. Силы таяли на глазах.
- Знаешь, Шайзада… нет больше горя, чем умирать на чужбине…
- Брось. За лето оклемаешься. Поверь.
- Нет… Песенка моя спета. Увидеть бы хоть разок Волгу и Эльмирочку мою…
Слез не было. И утешения – тоже.
Руди целыми днями носился с малышней по аулу и ловко болтал по-казахски. Казалось, он не чувствовал себя пришельцем из чужого рода-племени.
Вскоре склоны гор запылали маками. Солнце ходило все выше, выше, любуясь ослепительными снежными вершинами. Степь закурчавела. Аромат разнотравья сладко дурманил голову.
Вокруг хибарок резвились потешные ягнята раннего расплода. Вечерами налетал тугими порывами ветер, бодря тело и душу приунывших за зиму аулчан. Перед рассветом безумно щебетали птицы, томно ворковали голуби. Ранним летом 1942 года Марта тихо угасла.
VІ Горстка аульных старейшин чинно сидела за колченогим столом аулсовета.
- Ну, почтенные, что будем делать с сыном немки?
Аульный глава был в неизменном галифе, кургузом пиджачке, обшарпанных громоздких сапогах. По обыкновению поскреб пятерней побритый до синевы череп.
- Ия, ия... Кто о сироте позаботится? Как-никак дитя человеческое, - изрек местный мулла и огладил белую бороду.
- Сироту обижать – грех, -поддержал его безбородый сосед.
- Надо отвезти в Узун-Агач в детдом, - предложил счетовод.
- Нехорошо это... Мальчик привык к аулу. Смышленый, - прошамкал беззубым ртом плешивый аксакал. – Детская обида зарубкой останется на сердце. И нам стыдно будет.
- Может, у Шайзады оставить? Где трое – прокормится и четвертый.
- Нельзя! – отрезал аульный глава. – От зари до зари пропадает на ферме. Куда ей?
Встрепенулся молчавший до сих пор чабан Хасен.
- Братья, может, мальчика я возьму к себе?
- Как?
- Ну, усыновлю. Вернется мой Каратай – братишка ему будет.
- И что получится? – спросил аулнай. – С немцем воюет, и немец братишкой станет?
- Е-е... Какой он немец? Молдеке ведь сказал: дитя человеческое...
- Ия, ия... Дитя безгрешное. Ему-то и невдомек, что немец. Думает, казах.
- Если вы, братья, согласитесь, я с радостью стану ему отцом.
Помолчали. Бороды пощипали. Головами покачали.
- А с мальчиком поговорю сам, - заявил Хасен. – Он ведь все понимает.
VІІ Подсадив Руди на одра, чабан Хасен привез его в степь к отаре. Долгая дорога по увалам-перевалам утомила мальчика. Да и тряска в жестком седле укачала его. В прохладной, продымленной чабанской юрте на кошме возле кованого сундука-кебеже он сразу уснул.
Когда проснулся, чабан со своей женой пили чай за низеньким, складным столиком.
- Кел, кел, балам! Иди, иди, сынок мой! – проворковала жена чабана, привычно поправив белый плат на голове.
- Айда, Рудижан, подсаживайся. Шай ишеик, - пригласил и Хасен-ата.
Мальчик молча уминал испеченную в золе лепешку, ел ложечкой густой катык, грыз курт, иримчик, отхлебывал из кесушки чай со сливками и с любопытством озирался вокруг. Все в юрте было ему внове.
- Нравится? – спросил чабан.
Руди кивнул.
- Айналайын, - умилялась, глядя на него, апа.
- Айналайын, - вторил ей ата. – Слушай, как тебя правильно звать?
- Рудольф... Рудольф.
- Ыру-долбы! А? Не по-казахски звучит. Может, я буду называть тебя Рысбеком? Согласен?
- Рысбек?.. Болсын. Согласен.
- Ну и хорошо! Будешь для нас Рысбек. Рыжий Рысбек из аула Кастек.
Мальчик ощерился. Получилось забавно и складно.
- А фамилия как?
- Диллер.
- Дил-ляр... Хм-м... Согласен быть моим сыном?
Мальчик кивнул.
- Да?! – Чабан заерзал, вытер полотенцем испарину на лбу. – А если, айналайын Рысбек, твоя фамилия будет отныне Абильтаев, как у меня? Согласен?
- Абильтаев?.. Болсын. Согласен.
- Апырай! Вот умница! Маладес! Тогда, может быть, зараз и мусульманином тебя сделаем?
Мальчик не понял. Сдвинул брови, задумался. Он смутно чувствовал, что это как-то связано с муллой, а муллу мальчишки в ауле побаивались.
- Ну, если он – Рысбек Абильтаев, значит, мусульманин. А то как же иначе? – встряла в мужской разговор апа.
- Ия... солай, солай, байбише, - согласился чабан.
Стал Руди жить в юрте чабана. Превратился Рудольф Диллер в Рысбека Абильтаева.
А вскоре мулла омусульманил его, как положено, по обряду сундет.
Одним казахом под семиреченским небом стало больше.
VІІІ Изнуряющую сухмень сменили затяжные дожди. Короткая, слякотная в этом краю зима, казалось, сразу переходила в долгое-долгое лето.
Мелькали дни. На круговорот бытия молча и равнодушно взирали снежные вершины. Солнце ходило по извечному кругу.
Где-то все еще громыхала война. Эхо ее докатилось и до тихого аула Кастек, приютившегося у подножья гор.
Чабану Абильтаеву вручили похоронку на сына Каратая, погибшего смертью храбрых за Родину.
На поминках чабана утешали:
- Е-е, Хасен, крепись, мужайся. Не тебя одного постигло горе. Не тебя одного подбил сум-пашис. На все воля Аллаха. Благодари судьбу, что у тебя есть Рысбек. Он не даст иссохнуть твоему дереву.
Рысбек подрос, окреп. Ловко скакал на лошади, пас овец, объезжал стригунков, собирал кизяк. Был помощником Хасеке во всем.
За год до Победы ладного, стройного подлетка чабан отвез в интернат при местной школе.
- Четыре класса окончит – женю, - сообщил всем чабан. – Нешауа! Сказано предками: “В тринадцать лет – хозяин юрты”. Пусть внуками утешит мою старость. А работа в ауле найдется. Надо будет – передам ему свой чабанский посох.
ІХ Прискакал как-то в аул заполошенный комендант из района.
- Где спецпереселенка Марта Диллер? Почему не отмечается в комендатуре? С сентября 41-го ни разу не показалась.
- И не покажется.
- Это еще почему?
- Потому что умерла. А на том свете комендатуры нет.
- Как умерла?! – опешил комендант.
- Как все. Давно, вон... за тем бугром ее могила.
Комендант долго глядел в амбарную книгу, что-то записывал, слюнявя огрызок чернильного карандаша.
- А сын ее... Рудольф Диллер, 1934 года рождения?
- Рудольф?.. А-а... Он давно Рысбек Абильтаев.
- Ка-ак?
- Чабан Хасен усыновил его. Теперь он – казах.
- Не дейды?! Рыжий, светлоглазый немец – казах?
- А что? У казахов рыжих нет? Светлоглазых нет? Так что, дорогой, не ищи Рудольфа Диллера. А казахи под твоей комендатурой, слава Создателю, пока не ходят.
Комендант подумал, подумал, сунул изрядно потрепанную книгу со списком неблагонадежного контингента в кожаную сумку и ускакал восвояси.
Х Жизнь в ауле течет размеренно. Да и куда спешить? Спешка – происки шайтана. Кто не спешит – на арбе зайца догонит.
Предки казахов никогда не спешили и потомкам заповедали зря не суетиться. Как написано в Книге Судеб, так и будет. А от судьбы своей никто еще не уходил.
Окончив четыре класса местной школы, Рысбек подался в Узун-Агач на механизаторские курсы. Здесь он проявил необыкновенную расторопность и сметливость. И наставник-мастер Антон Энгель в шутку говорил о Рысбеке: «Этот казах разбирается в технике, как немец».
После механизаторских курсов Рысбек оседлал трактор, а в страдную пору становился комбайнером. В работе он был одержим и безотказен. И в ауле поговаривали: «Апырай, и как только наш колхоз обходился до сих пор без Рысбека?!».
Рысбека женили, когда его сверстники все еще протирали штаны за школьной партой. Собрались, как водится, старики, посоветовались и решили высватать младшую дочь Шайзады – Шолпан. Шайзада всплакнула, но против воли аульных аксакалов не пошла. Да и что раздумывать? Шолпан хоть и маленькая с виду, а плотненькая, ладненькая, гладколицая, с озорным блеском в глазах-смородинках, улыбчивая. Восемь классов одолела. Вся как спелое, румяное яблочко. А Рысбек – вон как вымахал, ручища, что лопата, парняга что надо, надежный, работящий, уважительный, всеобщий любимчик. Ну, и что из того, что чужого рода-племени… пожалуй, ближе и роднее иного своего шалопая.
Через год у чабана Хасена появился внук Ахат. Потом – Мухат. И третий – Талгат – не заставил себя долго ждать. Все крепенькие, скуластые, длинноносые, в меру рыжеватые, в меру смуглые. Потом Шолпан умудрилась произвести на свет двух близняшек-девочек – Гульшару и Гульбару. В ауле радовались: «Неспроста назвали нашего зятя Рысбеком. Видно, сам Всевышний вложил в уста Хасена это имя. Рысбек, действительно «Ырыс» - благо, счастье, удача. Все у него по уму получается. Да и Шолпан – молодчина. Действительно, утренняя звезда в семье».
Облепленный детьми, счастливый, Рысбек восседал за дастарханом, скрестив под себя на казахский лад длинные ноги, благодарил Создателя за все ниспосланные ему благодеяния, удовлетворенно басил: «Верно говорят: дом с детьми – базар, дом без детей – мазар».
Потом один за другим появились в семье горластые Сабит и Габит, которых и отличить друг от друга оказалось мудрено.
Аульные умники, глядя на ватагу Абильтаевых, глубокомысленно рассуждали: «Что ни говори, а казахская кровь берет верх. Посмотрите на отпрысков Рысбека. Что в них немецкого? Ну, может, лицом чуть светлее… носы чуть длиннее… глаза малость шире, а так разве от казаха отличишь?!»
И надо же такому случиться: годы спустя у Абильтаевых родилась еще одна девочка. Вся беленькая, пушистоголовая, кареглазая. Даже статью-осанкой отличалась от своих кровных братьев и сестер. Ну, ни дать, ни взять балапаненок, только что вылупившийся из яйца. Родители удивились своему творению. «Оу, как назовем это чудо-юдо?!» Всем аулом придумывали имя белокурому созданию. Казахские имена вроде как не подходили.
«Это наша копей, - сказал Рысбек. – Поскребыш. И быть ей Эльвирой».
«Эй, это же не по-казахски! Или в тебе немецкая кровь проснулась?»
«Эльвира и баста!»
«Брось! Как будто чужая…»
«Эльвира!»
Обратились к Шайзаде, к почтенной аже.
- Дурит что-то твой зять.
Шайзада помолчала, подумала, что-то вспомнила.
- Рысбекжан знает, что говорит. Быть моей внучке Эльвирой!
ХІ
Капитан райУМВД повел разговор издалека. Обстоятельно, как принято у казахов, расспросил про житье-бытье, про здоровье родителей, детей, аулчан, поинтересовался работой, и Рысбек спокойно и степенно ответил ему, однако про себя соображал, к чему приезжий клонит и что ему от него надо.
Было также непонятно, почему капитан не зашел к нему домой, как гость, а пригласил в контору и затеял беседу наедине.
Ритуальные вопросы вежливости понемногу иссякали, все чаще наступала пауза, а капитан о главной своей цели все помалкивал.
Наконец, неожиданно спросил:
- Родственники в Германии есть?
- Где-е? – вырвалось у Рысбека.
- В Германии.
- С какой стати?!
- Ну… - капитан чуть засмеялся, - хоть вы и Абильтаев, но по происхождению ведь…
- Спасибо, что напомнили, - нахмурился Рысбек. – Мои родственники все в этом ауле.
Капитан сощурился.
- Ну, а сестра?
- Сестра? – Рысбек широкой ладонью хлопнул себя по колену. – Да-а.. была. Эльвира. Года на три старше меня.
- Помните?
- Чуть-чуть. Ее забрала к себе, на Украину, тетя Эрна, мамина сестра. Перед самым выселением.
- И больше не видели?
- Нет. Помню белые, белые пушистые волосы. И огромный голубой бант. И все. Сохранилась фотография… мама и мы с сестрой с двух сторон. Мне тогда было годика четыре.
Капитан задумался, забарабанил пальцами по столу.
- И вы ее не искали?
Рысбек пожал плечами, опустил голову.
- Где? Как?..Война… Сорок лет прошло. Даже не знаю, жива ли?
Капитан опять выдержал паузу.
- Жива. И разыскивает вас. Давно. Через Красный Крест. И проживает… проживает… - Капитан заглянул в бумагу. - В Зиндельфингене.
Рысбек не знал, что и сказать. Еще больше согнулся, потер вспотевшие ладони. Он помнил, что власть не жалует тех, у кого родственники за кордоном. Недолюбливает и тех немцев, кто норовит выехать на родину предков или получает оттуда посылки. Конечно, с него, с Рысбека Абильтаева, взятки гладки. Уезжать он и не помышляет, посылок никто ему не шлет. Не отнимут же у него трактор из-за того, что в неведомой Германии обнаружилась его родная сестра. И все же, все же…
- Ну и что дальше?
- Ваше дело, - откликнулся сразу капитан. – Предоставьте нам копию фотографии, о которой говорите. Наше дело – все выяснить и восстановить родственные связи.
Чувство радости, перемешанное с тревогой, несколько дней не отпускало Рысбека.
ХІІ Плотный пестрый конверт с разными наклейками и штампиками Рысбек долго вертел в руках, всматривался в незнакомый почерк. Странно было читать свою фамилию, начертанную латиницей.
Конверт вскрыли не сразу. Рассматривали так и сяк всей семьей. Попеременно взвешивали на ладонях, точно определяя его ценность.
- Пухлый!
- Что-то там есть.
- Может, марки?
- Не-ет, фотографии, должно быть. Или открытки.
Наконец перочинным ножичком аккуратно вскрыли конверт, извлекли пять-шесть глянцевых фотографий.
Крупная, коротко остриженная, ухоженная и по всему очень благополучная женщина хлопочет у ослепительной газовой плиты на просторной, сплошь увешанной шкафчиками кухне. Она же, фрау, белозубо улыбаясь, стоит возле шикарной, вылизанной машины рядом с бородатым пузаном. Супруги в аляповатых спортивных костюмах на зеленой лужайке держат на поводке огромного, брылястого, спесивого пса. И еще раз они на фоне затейливого особняка с покатой черепичной крышей и множеством чисто промытых окон.
- Смотри-ка!
- Буржуи!
- А машина –то – «Мерседес».
- И дом не нашему саманному дворцу чета.
Рысбек молчал, все рассматривал дебелую, улыбчивую женщину на фотографиях, силясь найти в ней сходство с той белокурой девочкой с огромным голубым бантом, смутно запомнившейся в далеком детстве.
- Ну, узнал сестру? – спросила Шолпан.
- Как узнаешь? – вздохнул Рысбек.
- А ты прочти, что пишет.
Рысбек повертел в руках плотный лист бумаги с причудливым вензелем в углу, силясь разобрать хоть одно слово.
- Эй… письмо-то на немецком!
- А ты полагал, что сестра тебе из Германии по-казахски напишет?
- Ну, - сконфузился Рысбек. – Не по-казахски, так по-русски. Я ведь по-немецки ни бум-бум.
- А ей откуда знать, что ты казах?
- Да-а… придется сходить к Олжабаю. Он переведет.
ХІІІ Учитель немецкого языка аульной школы Олжабай Жармакин долго вглядывался в крупный, разгонистый почерк, досадливо поморщился.
- Е-е… видать, ваша сестра, Рысбек-ага, не сильна по части грамоты. Пишет бог весть на каком диалекте. Не все и поймешь.
- Видно, как и я, не больно усердствовала в учебе, - усмехнулся Рысбек. – Но смысл-то понятен?
- Смысл такой, - сказал Олжабай, в третий раз скользя взглядом по корявым строчкам письма. – Фрау Эльвира Керн ужасно рада, что наконец-то в глуши Казахстана удалось разыскать единокровного брата. Это было сложнее, чем она предполагала. И теперь, когда ей передали фотографию, на которой запечатлены незабвенная мама с ее детьми, она, фрау Эльвира, на седьмом небе от счастья. Уже несколько дней не может сдержать слезы. Многое ей сразу вспомнилось… Та-ак… дальше она подробно описывает свою жизнь. Отступая, немцы, мол, забрали с собой всех фольксдойче. Это был путь на Голгофу… долгий и трудный. Некоторое время жили на территории Польши, потом добрались до небольшого городка вблизи Штутгарта. Здесь проживают и поныне. Поначалу было тяжело. Все пришлось пережить. Работала где и как придется. После кончины тети Эрны… альзо зи ист гешторбен… умерла, значит. А ко мне, то есть к вашей сестре дас шикзал… судьба, значит, оказалась милостивей. Удачно вышла замуж за местного предпринимателя… зовут его Роберт. Детьми не обзавелись. Все откладывали, когда встанут на ноги, а потом оказалось поздно. Так…так… опять пошли, простите, бабьи воспоминания… ага, вот главное… мечтаем тебя увидеть… приглашаем с милой женой… к себе в гости… просит прислать данные, чтобы могла выслать вызов…
- Какой вызов?
- Ну в гости… в этот… Зиндельфинген.
- А как я туда выберусь?! – испугался Рысбек. – Я сроду дальше Талдыкоргана не выезжал… Да и денег, наверное, понадобится куча.
- Так сестра пишет: все расходы по поездке туда и обратно возьму на себя.
- О! Богачка, значит! Апырай, вот еще заботы –хлопоты на мою голову… А съездить хотелось бы. Хоть посмотреть, как люди в той Германии живут.
ХІV Весь год в Кастеке только и судачили на каждом углу о предстоящей поездке Рысбека Абильтаева в Германию.
- Ойбай, сестра нашего Реке, говорят, сказочно богата.
- Во дворце ханском живет… Три машины имеет.
- Одну, конечно, запросто брату отдаст.
- Не отдаст: немцы – жадные.
- Жадные-то жадные, а всему миру помогают.
- Как бы наш Рысбек там не остался…
- Со своей казахской артелью?
- А что, вон узбек Абдурахман заделался Шнайдером и укатил со своей Амалией.
- И Германия всех принимает?!
- Да там, сказывают, уже и немцев мало осталось. Одни турки, цыгане, эфиопы, евреи, курды.
- Повезло Рысбеку! И почему я только немцев не родился?
Слухом полнится земля. А перед каждым событием скачет резвый «узун-кулак».
ХV После дальней дороги человека следует поздравлять с благополучным возвращением, приглашать в гости и выслушивать его обстоятельный рассказ. Рысбека, вернувшегося из Германии, наперебой приглашали все знакомые и за дастарханом уговаривали его рассказывать о житье-бытье на хваленой немецкой земле. И хотя в ауле от мала до велика знали про то, как Рысбек готовил бесбармак в особняке сестры, однако просили о том случае поведать во всех подробностях вновь и вновь. И Рысбек поначалу отнекивался, отмахивался, но потом с увлечением начинал рассказывать на потеху аулчан.
- Е-е…- раздумчиво начинал он свой рассказ. – Немiс дегенің бишара халық екен. Бестолковые они, немцы, ей богу. Живут скованно, скучно, по раз и навсегда заведенным порядкам. Нет такой вольности и щедродушия, как у айналайын наших казахов. Да ну их! И досыта не едят. Все какие-то порции, порции. Калории считают. Все какое-то жеваное-пережеванное, искусственное, дохлое. Ни вкуса, ни силы. Пузо набьешь, а через час опять голодный. Все кофе-мофе, йогурт-могурт, банан-манан. Тьфу! В колбасе ихней и мяса-то нет. То ли крахмал, то ли бумага, соя, краска, шорт-морт-мазарт. Все туда пихают. Одно название-колбаса.
- А что? – любопытствовали за дастарханом. – Казы-карта, жал-жая не едят?
- Какой там?! Они и слов таких не знают. Понятие не имеют.
-Ой, бишара, бишара! Несчастные! Что же они едят?
- Обожают крохотные поджаренные сосиски. На один зуб. Вроде как ничего. Но – свинина. Меня стошнило, а у Ахата и Мухата моих даже волдыри на губах выскочили.
- Поганое, значит.
- Побрезговали.
- Ну, их, этих немцев! И хлеб у них безвкусный. Даже запаха нет. Булочки – что вата. Лепешки вообще не видел. Чай – пойло. Заваривать не умеют. Пиво, правда, хорошее. Но хуже кумыса. Да и какое пиво, если в брюхе пусто! Первые дни, считай, голодные ходили.
- И тогда, Рысбек-ага, вы решили сготовить бесбармак?
- Да, да... И смех, и грех. Смотрю: Ахат с Мухатом осунулись, поскучнели, как воробышки в осеннее ненастье.
- Конечно, осунешься тут без привычной еды.
- Одним кофе да бутербродом сыт не будешь.
- Ну, я и предложил сестре: “Давай бесбармак сготовим”. Глаза закатила: “Пез-пар-магг... вас ист дас?” Ну, как я ей объясню? Она по-русски ни-ни, я по-немецки ни бельмеса. Мясо, мясо, говорю ей, флайш, флайш... “Сколько?” – спаршивает. “Ну... килограммов пять конины, три – баранины”. “Готт, майн Готт!” – удивляется и зашпрехала быстро-быстро со своим Робертом. Тот тоже сделал круглые глаза, как у окуня на крючке. Уточняет: “Наверное, пятьсот граммов?”- “Пятьсот граммов – это разве что кошке”, - говорю. Опять что-то долго лопотали зять с сестрой. Потом спрашивают: “А свинина не пойдет?!» «Да вы что!- возмущаюсь. -Беспармак из свинины?! Мы же мусульмане!”
Смотрю: приуныл мой зять-добряк. Пиво дуть – это он мастак, утроба большая. Но про бесбармак из конины и баранины и слыхом не слышал.
- Действительно, дикий народ! Как же они без бесбармака обходятся?!
- Вот незадача! И что же дальше?
- Ну, поехали искать конину. Объехали восточные базарчики, рестораны. Боже, каких только нет! Что-то раздобыли. Конина, правда, постная, замороженная, залежалая, а баранина – ничего. Немцы почему-то ее не жалуют. Запах, говорят. Будто у свинины запаха нет. А вообще-то у них все полуфабрикаты. Натурального ничего нет.
- О, Кудай! Как они живут?
- А с виду вроде как справные. Мордастые, долговязые.
- Е-е... все это бананы да химия. Добавки.
- Ну, привезли мясо, а варить в чем?
- Что, и казана обыкновенного нет?
- Какой казан?! Одни кастрюльки-скороварки, горшочки, сковородочки, противни. Сестра недоумевает: в какой посуде можно сразу сварить восемь килограммов мяса? Ужас! Кошмар! И зять что-то болбочет, но во весь рот улыбается, фарфоровыми зубами поблескивает: “Неужели можно съесть восемь килограммов мяса?! Это же убийственно для здоровья!” “Но нас же трое, -говорю. – Да вы двое. Аллес эссен, аллес! Ням-ням...” Роберт лысой головой качает, плечами пожимает: “Ах, ду! Ах, ду!”
Взяли в кафе большую кастрюлю, заложили все мясо, варим. Мясной дух струится по всему особняку. Эльвира с Робертом принюхиваются, морщатся.
- Бедняги, они такого сроду не видали.
- И не слышали!
- Но... надо ведь и сочни делать. А муки-то у сестры и нет. Опять куда-то съездили, привезли пакет муки. Мука никудышная, не нашей чета. Месишь,месишь, а тесто все расползается. “Швах! – говорю. – Давай два-три яйца”. Мясо варится, тесто готово, а раскатывать чем? Скалки-то нет. Кухонный комбайн есть, кофеварка есть, миксер-фиксер есть, разные агрегаты, печки есть, а скалки – жок!
- Ойпырмай, до чего же бестолковые!
- Пришлось длинной бутылкой из-под испанского вина раскатывать сочни. Умаялся! “Что еще надо? – спрашивает Роберт. – Биир?” “Какой еще биир?! – говорю. – Водка нужна, водка! А не пиво!” “Ах, водка! – говорит зять. – Водка о’кей! Зер гут!»
Мигом принес графинчик. А там граммов сто пятьдесят. «Оу, ты что?! – говорю. – Швах! Нихьт зер гут. Мало!» Зять глазами хлопает: «А сколько надо?»- «Ну-у… хотя бы два пузыря».- «Майн Готт!» - вновь заохал зять, однако куда-то съездил, приволок – представьте! – две бутылки «Столичной». Нашей, родимой. Достал в магазинчике у русских немцев.
- Ну, теперь порядок!
- Теперь по-нашему, по-аульному!
- Можно начинать.
- Словом, к вечеру бесбармак сварганили. Конечно, казы нет, куйрык-баур нет, жал-жая нет, жамбас, ребрышек нет, но все же… какой-никакой, а бесбармак.
Нарезал-накрошил целую горку мяса. Смотрю: и Ахат, и Мухат ожили, рукава засучили, нетерпеливо ерзают, глазами поблескивают, слюни сглатывают. Осточертели им за эти дни кофе и пирожные.
- Апырай, а!
- Уай де!
- Лопаем. Аж скулы трещат. Время от времени по стопочке опрокидываем. За встречу. За здоровье Эльвиры. За удачу Роберта. За дружбу. За знакомство. За что-то еще…
- Ойдойт! Той получился.
- Не говори! И Роберт раззадорился. На мясо нажимает, посапывает. От усердия аж бордовый стал. Сестрица все больше сочни уминает, раскраснелась вся. От души полакомились. Все до последнего кусочка съели. Сорпой запили. И две «Столичных» прикончили.
«Неужели плохо не будет?!» - озабоченно спрашивает Роберт. «Нешауа! Вот теперь можно и поспать», - говорю. «Ка-ак спать?!- «А свернуться, как змея, клубком и поспать, пока пища не переварится». «Вундербар!»- щелкает язычком изумленный Роберт.
Поднялись мы наверх в отведенную нам комнату и проспали, как младенцы, часов десять кряду. Потом узнали, что хозяева, оказывается, всю ночь не спали, душ принимали, отдувались, беспокоились, что нам станет худо, поднимались наверх, прислушивались. Даже врача хотели вызвать.
- Бедные, бедные! Привыкли, видно, впроголодь жить.
- Утром Эльвира спрашивает: «Вы у себя там, в Казахстане, часто едите бесбармак?»- «Ну, - говорю, - если не каждый день, то через день-другой непременно». А Роберт дружески подмигивает: «Биир?» - «Давай!»- «Доппельт?»- «Почему доппельт?» Кружек по пять-шесть на брата. Мои джигиты охочи до пива». С того дня шибко зауважал меня зять Роберт. По утрам вместо «Гутен таг!» стал говорить «Бесбармак!» А я в ответ: «Биир!» У него рот до ушей: «Водка!» Получается мужской разговор. И сестрица довольна.
- Ха-ха-ха!
- Е-хей! Знай наших!
- Ну, а принимали и провожали нас хорошо. Ничего не скажешь. Одели, обули нас, подарков надавали – несколько чемоданов и сумок. Что и говорить, в Германии чистота, порядок. На орднунге своем они прямо помешаны. Убирает в доме сестры одна костанайская немка. Вот с ней-то мы и общались по душам. Лет шесть живет в Германии, а тоскует по своей деревне. Дороги в Германии – обалдеть! Как гладильная доска. Все ухожено, зелено, вылизано. Сплюнуть некуда. Все добротно. Ляп-тяп, как у нас, ничего не делается. И все же, все же… Я бы там жить не мог. Скучно! Слишком все правильно. У нас лучше, проще, человечней. Оллахи-беллахи!
Рассказ Рысбека о поездке в Германию к родной сестре разрастался и расцвечивался диковинными подробностями, разнесся по всему аулу и окрестностям. О том говорили несколько лет за каждым дастарханом.
Эльвира не забывала брата, часто писала письма, которые старательно переводил мугалим Олжабай. Каждое ее письмо заканчивалось неизменной припиской Роберта из трех слов: «Бесбармак. Биир. Водка». Этим он выражал свои лучшие чувства к казахстанскому шурину. И звучали эти три слова, как пароль дружбы, как «Свобода, Равенство и Братство».
ХVІ Шли годы. Все дети Рысбека обзавелись семьями. Одних внуков у четы Абильтаевых насчитывалось три десятка. Глубокие корни пустил рыжий Рысбек из аула Кастек на благодатной казахской земле. Стал он медлителен, степенен, как истинный аксакал, и любил произносить длинные поучения.
- Шукур, шукур... Благодарение Всевышнему, - все чаще говорил он в кругу близких. – Жаловаться грешно. Все птенцы мои свили себе уютные гнездышки. И птенцы птенцов уже весело щебечут, крылышки расправляют. От кочевья времени никто не отстал. О чем еще мне с байбише мечтать? Не могу сетовать на судьбу. Не стану гневить Творца.
Любил Рысбек пространно рассуждать о жизни.
- Е-е… где мы только не бывали…. И Германию на краю земли увидел собственными глазами. Одно я понял: надо радоваться тому, что есть. От чего все беды-напасти? От неуемного желания. От ненасытности, от вожделения. От алчности. Да, да… Смотрю я вокруг, жить стали люди хуже. Все им мало. Кедей-бедняк хочет стать богачом-баем, а бай норовит стать богом-кудаем. Но разве так можно? О добре, стыде, совести-имане, о милосердии забыли. Все только хотят хапать, воровать, подличать, козни строить, обогатиться любой ценой. А к добру это не приведет.
Видят мои глаза: помельчал народ, испоганился, душой очерствел, сердцем ожесточился. В суете людей ни лада, ни склада. А ведь у каждого, кто пришел однажды в этот мир, свой удел, своя доля, свое назначение. Вот и радуйся, веди себя достойно, не разевай рот на чужое. А? Солай емес пе? Не так ли?
Так подолгу рассуждал на склоне лет Рысбек-ата, медленно роняя слова и поглаживая рыже-сивую бороденку, которую, преодолев возраст Пророка, отпустил к неудовольствию Шолпан.
- Е-е… байбише… куда денешься… стариком стал, а старика красит борода.
Одно удручало Рысбека: дети его потянулись в город, аульная жизнь почему-то их не устраивала. И внуки к его, дедушки, пространным назиданиям оставались глухи. Они слушали его только из вежливости, из любви, а думали совсем по-другому. Внук Азат, отличник-шустряк, однажды после очередных нравоучений деда взял да и брякнул:
- Эх, аташка, и зачем только ты в Германию не переехал!
- Тайт, негодник! – обрушился на строптивца –внука Рысбек. –Тебе что, плохо здесь? Чем тебе не угодила родная земля?! Тесно стало? У, негодник!
Хворости одолели Рысбека-ата. Силы таяли.
Однажды он доверительно сказал Шолпан:
- Хоть и рукой подать до моего семидесятилетия, а боюсь, не доживу. Ночью во сне упал с вороного коня. Плохой знак.
Шолпан встревожилась, но виду не подала.
- Брось, отагасы. Не пугай ни меня, ни детей. Не буди лиха. Разве смертному дано знать, что ждет его впереди?
ХVІІ Отошел Рысбек тихо, безропотно на рассвете нового дня, на семидесятом году жизни. Хоронили его всем аулом по мусульманскому обряду. Могилу выкопали глубокую, с боковой нишей. Обмыли тело, обернули в белый саван. Бережно предали земле без гроба. Мулла прогнусавил арабскую молитву. Потом провели поминки, седьмицу, сороковину, все честь по чести.
Да будет земля пухом Рысбеку-аксакалу, сыну Хасена, смиренному рабу Аллаха…
Внук усопшего, Азат, снял скорбный ритуал на кинокамеру, подаренную ему германской ажешкой Эльвирой, и отправил кассету в Зиндельфинген.
Фрау Керн сердечно поблагодарила всех сельчан, достойно проводивших ее бедного брата в последний путь, выразила соболезнование его вдове, детям и внукам и осторожно просила учителя Олжабая, нельзя ли на надгробном камне высечь подлинное имя усопшего – Рудольф Диллер. Мугалим Олжабай ответил: это решат дети Рысбека-ага, для них отец ведь не был Рудольфом Диллером, а всегда и только Рысбеком Хасенулы Абильтаевым.
Так впоследствии и написали на могильной плите.
… На склоне крутого увала под бездонным азийским небом его могила.
***
Как-то на скамейку возле памятника Чокану подсел ко мне пожилой казах по имени Амирхан и поведал мне эту историю. Теперь я изложил ее по-своему на бумаге.
Знаю: подобных историй на казахской земле не счесть.
Июнь, 2003
