ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
После скандала в Зале оплодотворения все высшекастовое лондонское общество рвалось уви-
деть этого восхитительного дикаря, который упал на колени перед Директором Инкубатория (вернее
сказать, перед бывшим Директором, ибо бедняга тотчас ушел в отставку и больше уж не появлялся в
Центре), который бухнулся на колени и обозвал Директора отцом, — юмористика почти сказочная!
Линда же, напротив, не интересовала никого. Назваться матерью — это уже не юмор, а похабщина.
Притом она ведь не настоящая дикарка, а из бутыли вышла, сформирована, как все, и подлинной
эксцентричностью понятий блеснуть не может. Наконец — и это наинесомейший резон, чтобы не
знаться с Линдой, — ее внешний вид. Жирная, утратившая свою молодость, со скверными зубами, с
пятнистым лицом, с безобразной фигурой — при одном взгляде на нее буквально делается дурно.
Так что лондонские сливки общества решительно не желали видеть Линду. Да и Линда со своей сто-
роны нимало не желала их видеть. Для нее возврат в цивилизацию значил возвращение к соме, озна-
чал возможность лежать в постели и предаваться непрерывному сомотдыху без похмельной рвоты
или головной боли, без того чувства, какое бывало всякий раз после пейотля, будто совершила что-то
жутко антиобщественное, навек опозорившее. Сома не играет с тобой таких шуток. Она — средство
идеальное, а если, проснувшись наутро, испытываешь неприятное ощущение, то неприятное не само
по себе, а лишь сравнительно с радостями забытья. И поправить положение можно — можно сделать
Олдос Хаксли «О дивный новый мир (Прекрасный новый мир)»
100 лучших книг всех времен:
www.100bestbooks.ru
забытье непрерывным. Линда жадно требовала все более крупных и частых доз сомы. Доктор Шоу
вначале возражал; потом махнул рукой. Она глотала до двадцати граммов ежесуточно.
— И это ее прикончит в месяц-два, — доверительно сообщил доктор Бернарду. — В один пре-
красный день ее дыхательный центр окажется парализован. Дыхание прекратится. Наступит конец. И
тем лучше. Если бы мы умели возвращать молодость, тогда бы дело другое. Но мы не умеем.
Ко всеобщему удивлению (ну и пускай себе спит Линда и никому не мешает), Джон пытался
возражать.
— Ведь закармливая этими таблетками, вы укорачиваете ей жизнь!
— В некотором смысле укорачиваем, — соглашался доктор Шоу, — но в другом даже удлиня-
ем. (Джон глядел на него непонимающе.) Пусть сома укорачивает временное протяжение вашей
жизни на столько-то лет, — продолжал врач. — Зато какие безмерные вневременные протяжения она
способна вам дарить. Каждый сомотдых — это фрагмент того, что наши предки называли вечностью.
— «Вечность была у нас в глазах и на устах»
52
, — пробормотал Джон, начиная понимать.
— Как? — не расслышал доктор Шоу.
— Ничего. Так.
— Конечно, — продолжал доктор Шоу, — нельзя позволять людям то и дело отправляться в
вечность, если они выполняют серьезную работу. Но поскольку у Линды такой работы нет…
— Все равно, — не успокаивался Джон, — по-моему, нехорошо это.
Врач пожал плечами
— Что ж, если вы предпочитаете, чтобы она вопила и буянила, домогаясь сомы…
В конце концов Джону пришлось уступить. Линда добилась своего. И залегла окончательно в
своей комнатке на тридцать восьмом этаже дома, в котором жил Бернард. Радио, телевизор включе-
ны круглые сутки, из краника чуть-чуть покапывают духи пачули, и тут же под рукой таблетки сомы
— так лежала она у себя в постели; и в то же время пребывала где-то далеко, бесконечно далеко, в
непрерывном сомотдыхе, в ином каком-то мире, где радиомузыка претворялась в лабиринт звучных
красок, трепетно скользящий лабиринт, ведущий (о, какими прекрасно-неизбежными извивами!) к
яркому средоточью полного, уверенного счастья; где танцующие телевизионные образы становились
актерами в неописуемо дивном суперпоющем ощущальном фильме; где аромат каплющих духов
разрастался в солнце, в миллион сексофонов, — в Попе, обнимающего, любящего, но неизмеримо
сладостней, сильней — и нескончаемо.
— Нет, возвращать молодость мы не умеем. Но я крайне рад этой возможности понаблюдать
одряхление на человеке. Сердечное спасибо, что пригласили меня. — И доктор Шоу горячо пожал
Бернарду руку.
Итак, видеть жаждали Джона. А поскольку доступ к Джону был единственно через его офици-
ального опекуна и гида Бернарда, то к Бернарду впервые в жизни стали относиться по-человечески,
даже более того, словно к очень важной особе. Теперь и речи не было про спирт, якобы подлитый в
его кровезаменитель; не было насмешек над его наружностью. Генри Фостер весь излучал радушие;
Бенито Гувер подарил шесть пачек секс-гормональной жевательной резинки; пришел помощник
Предопределителя и чуть ли не подобострастно стал напрашиваться в гости — на какой-либо из зва-
ных вечеров, устраиваемых Бернардом. Что же до женщин, то Бернарду стоило лишь поманить их
приглашением на такой вечер, и доступна делалась любая.
— Бернард пригласил меня на будущую среду, познакомит с Дикарем, —объявила торжеству-
юще Фанни.
— Рада за тебя, — сказала Ленайна. — А теперь признайся, что ты неверно судила о Бернарде.
Ведь правда же, он мил?
Фанни кивнула.
— И не скрою, — сказала Фанни, — что я весьма приятно удивлена.
Начальник Укупорки, Главный предопределитель, трое заместителей помощника Главного
оплодотворителя, профессор ощущального искусства из Института технологии чувств, Настоятель
Вестминстерского храма песнословия, Главный бокановскизатор — бесконечен был перечень светил
52
Слова Клеопатры; «Антоний и Клеопатра» (акт I, сц 3).
|