О чем мы молчим с моей матерью. 16 очень личных историй, которые знакомы многим

беседовать-то вообще?..
* * *
Всё, что меня тревожит, печалит и раздражает в собственных детях,
есть и во мне. Я пришла к такому выводу: все, что в них хорошее, — это их,
все, что плохое, — мое.
В детстве и юности мама говорила мне, что я недостаточно
коммуникабельна, не умею общаться с людьми. Я реагировала на это почти
истерикой, потому что отлично осознавала, что мама ошибается. Просто я и
в детстве не видела смысла налаживать коммуникацию с теми, кто мне не
интересен, и только. Но как убедить ее в этом? Бесполезно и пытаться.
К счастью, когда я стала взрослым человеком и обросла массой
знакомств с умными, интеллигентными, профессиональными людьми, она,
видимо, внутренне признала, что была неправа.
Но только внутренне. Потому что вслух мы и этой темы не касаемся.
* * *
Так вот, к слову об общительности. Не припомню, чтобы у моей мамы
были подруги. Разве что в юности — по крайней мере, я этого времени не
застала. Как-то я спросила почему. Не помню уж, что она мне ответила;
наверное, как-то увернулась от четкой формулировки.
Гораздо позже, будто отвечая на тот мой вопрос об отсутствии подруг
(на самом деле, конечно, совершенно независимо от этого), она расскажет
какую-то нелепую историю. У одной ее замужней знакомой была подруга,
которая стала практически членом семьи. Со слов мамы, эта самая подруга
прямо-таки вросла в ту семью. Они даже ходили втроем в баню: мамина
знакомая, ее муж и подруга. В итоге этот самый супруг к близкой подруге
своей жены и ушел.
То, что мама истолковала эту ситуацию именно так, без сомнения,
говорит о внутренней мизогинии — конечно, не вполне сознаваемой. О
неумении доверять людям и сближаться с ними — особенно с женщинами.
Словно где-то в уме держится мысль: уведет, навредит, подставит…
Ядовитый полумиф о сложностях работы в женском коллективе (а она
много лет проработала в школе) эту мысль только подпитывал.
Я никогда не была согласна с установкой «Не скажи подружке, а скажи

подушке». Общению с мужчинами в большинстве случаев предпочту
коммуникацию с женщинами. При этом, как и у мамы, по-настоящему
близких подруг у меня нет: таких, которые были бы в курсе всего
происходящего в моей жизни, у которых я могла бы в любую минуту
попросить помощи, с которыми могла бы на пару часов оставить дочек.
Ну нет. По крайней мере, сейчас, когда все подруги, бывшие некогда
лучшими, разъехались. Может быть, кстати, и мама потеряла подруг
именно так? Не знаю.
Тем не менее смешно, что моя мама, не имеющая хоть сколько-нибудь
доверительных отношений с другими, говорила мне на протяжении многих
лет: «Ты не умеешь общаться».
Этот парадокс мы с ней никогда не обсуждали.
* * *
Удивительно: как смерть примиряет нас с жизнью, хотя, конечно, не
должна.
Объективно говоря, мы с сестрами мало хорошего видели от папы.
Разумеется, мама — еще меньше. Помню, в детстве, желая полушутливо
укорить нас в чем-то, она говорила: «Папа номер два», и это означало, что
мы проявили неаккуратность, необязательность или несдержанность…
Короче, какое-то «не». Но, как это часто бывает, после неожиданной смерти
отца вокруг него образовался внутрисемейный миф. Сотворенный,
конечно, руками мамы. Типа все было хорошо — ну окей, почти хорошо. И
вообще-то непонятно, как нам жить дальше.
С тем, как все было в реальности, этот постулат мало согласуется. Но
конвенция жанра мифа не позволяет хоть сколько-нибудь подвинуть эту
глыбу убежденности.
И об этом мы с мамой также молчим.
* * *
Вообще-то я ненавижу все эти «заговоры молчания». Я свято убеждена
в том, что именно молчание порождает зло. Я пишу книги на неудобные
темы, на темы, которые не так часто затрагивают, — и я сейчас не только о
литературе. И основное, к чему я призываю, — говорить. Говорить, даже
если тяжело.

Так почему же обо всем, что я рассказала в этом эссе, я предпочитаю с
мамой не разговаривать? Потому что этот опыт, опыт дочери, перестал для
меня быть травматичным. Хотя, несомненно, таковым был.
Больше скажу. Если бы по-прежнему меня беспокоило все, о чем я с
мамой молчу, вот тогда-то об этом и стоило бы поговорить. Но я отлично
понимаю свою маму.
В детско-родительских отношениях гораздо больше социального,
культурного, политического, чем мы привыкли думать. В конечном счете
любая частная история не такая уж частная.
Моя мать для своего времени была абсолютно нормальной. Дома
должен быть порядок, нельзя говорить плохо об отце, женщине нужно
прежде всего стремиться создать и сохранить семью… Где-то читала, что
наши мамы подчинялись архетипу «мама-воспитательница», а мы перешли
к архетипу «мама-психолог».
И мы, нынешние мамы, тоже нормальные для своего времени. Мы
пытаемся предотвращать истерики, а не ждем, когда проорется, стараемся
не обесценивать детские переживания, все проговариваем, кормим грудью
минимум до двух лет и совместно с ребенком спим… Что там еще?
Только через двадцать лет нам все равно от детей «прилетит». Что,
конечно, не значит, что стараться не надо.
И я надеюсь, мой ребенок мне не скажет: «Слушай, я помню, как мне
было пять лет, а ты развелась с папой, и вдруг мы оказались в чужой
квартире, а ты много работала и не обращала внимания на мои
переживания». Я буду растерянно лепетать что-то типа: «Как же так? Я
обращала… Я пыталась…» — но толку?
Пусть лучше о чем-то мои дочки промолчат. Ну или, по крайней мере,
сообщат неприятную правду бережно.
Я надеюсь, что если моя мама прочитает этот текст, то она не расценит
его как обвинение. Потому что это и не оно вовсе. Ведь пока я еще могу
сказать маме, что у меня «все нормально» — даже если это не так, — я
буду считать саму эту возможность существеннее эмоций, выше обид и
важнее детских травм.

жүктеу/скачать 1,3 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: