Образ древности в советской историографии: конструирование и трансформация
жүктеу/скачать 2,89 Mb. Pdf көрінісі
|
| о ведущей роли фактов по сравнению с идеями.
Отсюда понятно, что, в отличие от позитивистски ориентированных историков, которые могут делать вид, что не претендуют на теоретические обобщения и занимаются исключительно работой с фактами, в изначально обобщающем дискурсе марксизма факты отнюдь не являются союзниками этого дискурса, а обычное их рассмотрение неспособно добавить убедительности концепции. То, что Энгельсу удалось создать читательское ощущение, будто совокупность фактов сама приводит к единственно возможной и, следовательно, эмпирически безупречно доказанной теории, было достигнуто, как показано выше, в основном благодаря ряду литературных приёмов; при обращении к другим темам менее талантливый автор, работающий в рамках той же парадигмы, мог даже не приблизиться к подобным результатам. Следовательно, марксистский историк обречён на то, чтобы постоянно апеллировать к теоретической основе, представленной базовыми классическими трудами, – она помогает ему чувствовать психологическую защищённость перед разнообразием фактов. Так что плохо скрытая обязательность отсылок к классическим трудам марксизма в советской историографии была не только идеологическим насилием, но и логической необходимостью. Тем самым отсылка к классике, в силу своей неизбежности, обретает самостоятельный вес, сопоставимый с силой цитаты из главной книги в вероучительном произведении. В определённых ситуациях уже не теория, а цитата из теоретического сочинения может играть роль доказательства. То, что это первоначально не подразумевалось Марксом, кажется, вполне очевидно, но после того, как Энгельс осуществил операцию, определённую
115
нами как «моделирование авторитета», она стала вполне законным приёмом при построении нарратива. Как кусочек индульгенции, отрезанный от большого манускрипта, сохраняет силу благодати, так и цитата из классического произведения, даже вырванная из контекста, освящает труд историка. В этом приёме, конечно, опасностей больше, чем достижений: если он используется однажды или очень редко, то ситуация почти не меняется, но если он становится общеприменимым и типичным для историографии марксистского толка, то мы сталкиваемся с возможностью «войны цитат» и даже появления широких дискуссий среди представителей одной парадигмы, которые будут касаться исключительно проблемы допустимости тех или иных вербальных операций и не будут иметь уже никакого отношения ни к исследованию фактов, ни к теории истории. Поскольку такого рода интеллектуальный труд отличается весьма специфическими целями и приёмами, он требует появления если не особых работников, то отдельной сферы науки. Тем самым, в марксистской историографии имманентно присутствует опасность раскола между конкретными историками, философами истории и «спорщиками-интерпретаторами». Нам кажется, что в этой особенности кроется одно из объяснений того крайнего разнообразия форм марксизма, которое наблюдается в настоящее время и которое приводит к затруднению в определении того, является ли тот или иной историк «марксистом», «сочувствующим марксизму» или «близким марксизму», поскольку, собственно, в процессе разработки марксистской теории истории число её интерпретаций таково, что практически каждого историка, кто открыто не постулирует обратных принципов, можно счесть приближенным к ней – или, почти при тех же условиях, посчитать противником. Во-вторых, давая характеристику марксизму как научному течению, мы можем выделить два аспекта: «специфический образ мысли» и «эксплуатация противника».
116
Часто о марксизме говорят как об учении, которое пропитано догматизмом. 137
Это неточное определение и, в данном конкретном случае, неправильное. Если бы образные определения не имели опасности стать ярлыками, можно было бы назвать марксизм диалектическим догматизмом. Выше мы стремились показать, что в марксистской теории догма стабильно отвергается в пользу свободы мнений, правда, она при этом же и неизбежно возникает. Естественно предположить, что догматизация – невольное следствие, допущенное вопреки базовым положениям марксистской парадигмы. Мы полагаем иначе: теория рассчитана на постоянную выработку догмы при постоянной критике догматизма. К этому началу мы и возводим ту потрясающую способность менять отдельные теоретические положения, не сомневаясь в самой теории, которая была неоднократно продемонстрирована отдельными марксистскими мыслителями в переменчивой истории СССР. Это возможно только при особом подходе к работе с материалом: у Энгельса изобретения наделяются свойствами идей, а идеи (институты) – свойствами изобретений. Изобретения, однажды возникнув, имеют вечное влияние на ход истории. Институты же – забываются и возрождаются вновь, при похожем уровне производства, они имеют значение только тогда, когда все остальные элементы общественной системы достигнут сопоставимого уровня и т.д. Получается мир вверх ногами: государство, как явление, возникает множество раз (3), причём без учёта взаимовлияния, а вот железный век (несмотря на все оговорки) считается наступившим лишь однажды. Тогда и людская сущность – следствие прогресса, а не наоборот.
137
Например: Черняк Е.М. Социология семьи: Учебное пособие. М., 2006. С. 18-19, где разводится «хороший» метод и «испортившая» его идеология: «Создав гениальный метод исследования социальных явлений – материалистическое понимание истории, основоположники марксистской социологии сами подчинили все теоретические открытия коммунистической идеологии, обрекая своё учение на догматизм». Думается, для большинства исследователей марксизма вполне очевидно, что именно определённые политические (идеологические) цели подвели Маркса к открытию своего метода.
117
Со специфическим ходом мысли связано и особое отношение к противникам. Марксизм обладает уникальной способностью ставить знак равенства между потенциальным и действительным. Если предположение доказуемо, значит оно верно; если оно верно, оно фактически существует; если оно существует, оно влияет на окружающее; если влияет, значит – определяющим образом. Если Маркс и Энгельс считают себя особыми мыслителями, не-буржуа, значит, они на пороге новой науки; если они на пороге, значит, эта наука фактически существует, и следовательно, она определяет интеллектуальное развитие человечества. Точно такая же логика применима и в обратном действии: если буржуазная наука недостаточна, следовательно, она в корне ошибочна, а значит, не может играть определяющую роль. Как отмечал П. де Лобье: «Социология Маркса и его наиболее верных последователей позволяет не столько анализировать природу социальных классов, сколько преобразовывать общество, ссылаясь на историческую миссию одного из общественных классов». 138
Коль скоро главная цель в определённой деятельности, то всё остальное играет по отношению к ней подчинённую роль; таким образом, буржуазную науку можно и нужно использовать для получения нужных результатов в рамках собственной методологии. Самостоятельная верификация результатов необходима только в том случае, если выводы чуждой науки противоречат собственным. Таким образом, складывается не только методология, но прежде всего идеология истории. Именно последней предстояло пройти свой путь трансформации и одновременно самораскрытия в особенных условиях Советской России.
138
Лобье П. де. Социологическая альтернатива: Аристотель – Маркс. М., 2000. С. 73.
|