Поэзия беспризорной весны

— Только не произноси это вслух. 
Минхо прыскает ему в ладонь. 
Трава действительно высокая. Не по пояс, возможно, но по колено точно. В ней 
можно утонуть. Скрыться, и никто никогда не найдёт. Джисон ныряет спиной 
вперёд, и над ним смыкается небо, обрамлённое бахромой одуванчиковых 
листьев. 
Минхо играет с его пальцами. 
— Ты такой молчаливый. Всё в порядке?
Джисон улыбается. Улыбка выходит нагретая, сладкая, как засахаренные ушки, 
и с привкусом клубничного крема. Она рождается глубоко в груди, а 
отпечатывается почему-то на губах. Вот чудеса. 
— Ага. Ты когда-нибудь чувствовал себя свиристелем?
— Свиристелем? — удивляется Минхо. 
— Это такая маленькая серая птичка – с красным хохолком, сантиметров 
двадцать в длину. Она в основном живёт в тайге и у нас. Ест насекомых и всякие 
ягоды, бруснику там, калину какую-нибудь. 
— И почему ты чувствуешь себя свиристелем? 
Джисон вздыхает. Ему на нос садится мушка. 
— В том-то и дело – больше не чувствую. Мне всегда казалось, что мы очень 
похожи – я весь какой-то невзрачный и с пробитой головой. Вроде как нужно 
жить стаей, а мне вечно никуда не приткнуться. И ещё есть риск нажраться 
какой-нибудь химозы с асфальта и сдохнуть раньше положенного. 
Метафорически. 
Минхо срывает несколько одуванчиков, принимается гнуть им шеи. Стебли 
сплёвывают сок прямо на пальцы и иногда лопаются, складываясь особенно 
сильно. 
— А теперь?
— А теперь, — задумчиво тянет Джисон. — А теперь я не знаю, что я такое. У 
меня больше, кажется, не кровоточит из всех щелей, и по ночам не так страшно 
засыпать. Хотя под дверью бог знает кто ошивается. 
— Бог знает кто – это Чанбин? — уточняет Минхо. Джисон смеётся. 
— И он в том числе. Минхо?
Тот что-то мычит, крайне увлечённый. 
— Минхо-о-о! — тянет Джисон и бодает его коленом. Минхо отвлекается от 
занятия и поворачивает голову. 
94/192

— Ну чего?
А трава щекочет уши. И по щекам гладит. Джисон тёплый-тёплый, точно не 
похожий на таёжную птицу. У него между рёбер пробивается душица. 
— Ты мне нравишься, — говорит он, и стебли застревают в горле. В глазах 
щиплет точно от этого, никак не от взгляда Минхо и не от его улыбки, от которой 
щемит сердце. 
Минхо протягивает ему браслет, сплетённый из одуванчиков. 
— Вот. Я, правда, не уверен, что налезет. 
Джисон старательно пролезает запястьем в стебли, Минхо аккуратно гладит по 
коже, пока помогает надеть, а потом они поднимают головы и сталкиваются 
носами. Глупость такая. От таких глупостей случаются шумы в сердце. 
Джисон падает на спину, и их закрывает травой и одуванчиками. Жужжат 
пчёлы, магнитофон и Феликс. Где-то на фоне вопит осчастливленный Чонин. 
Губы у Минхо – как медовые леденцы. Сладкие, гладкие и с острыми краями. 
Если долго перекатывать на языке, можно заработать сахарный диабет и 
ненароком умереть. Джисон почти не умеет целоваться, но это ничего страшного 
– Минхо умеет за двоих. И когда Джисон чувствует чужой язык в своём рту, то 
немного пугается, а Минхо гладит по одуванчикам на запястье и целует в уголок 
рта. 
— Всё в порядке?
— Всё в порядке...
Как легко, оказывается, оглохнуть. Достаточно просто упасть в траву и 
случиться зацелованным. Губы Минхо пачкают щёки и глаза. Джисон пробует 
кусаться, потому что в книжках писали, что так прикольно; но получается не 
сразу, и Минхо хихикает от щекотки, а потом снова целует, позволяет забраться 
в свои волосы пальцами, и сам заползает под футболку. Ненастойчиво, совсем 
чуть-чуть, почти робко. Боится напугать. 
Как легко, оказывается, обнаружить себя пронзённым насквозь. Джисону 
кажется, что ему разворотили грудную клетку – он готов лично выдать Минхо 
своё сердце, и почти уверен, что там ему ничего не грозит. Поцелуи похожи на 
бабочек. Джисон рад, что они не поцеловались раньше, потому что выхватить 
первый в жизни поцелуй вот так – уроненным в одуванчики и абсолютно 
безумным, обезглавленным – это настоящее чудо. В жизни Джисона было не так 
много чудес, в основном все – страшные; но теперь на него валится столько, 
будто он должен умереть прибитым от счастья. 
Удивительно, как легко, оказывается, стать бессмертным. 
В поле посреди леса, проглоченном весной, где дети навсегда остаются детьми, 
а драконы прячутся и прячут. Здесь можно выронить душу из карманов, 
потянувшись за очередной шипучкой, или найти на земле вечность-стекляшку. 
До самого заката, пока солнце не оближет оранжевым небо. 
95/192

До самого заката, пока не порыжеют облака. 
До самого заката, пока не закончится музыка в магнитофоне, и от бутербродов 
не останется только колбасная обёртка. 
Джисон хочет любить до самого конца, пока одуванчики не завалятся сонно на 
ночь, и Минхо не отпустит его руки́. 
Никогда не отпустит. 
***
Это случается в пятницу. В предпоследнюю пятницу мая, примерно после обеда, 
но скорее всё-таки часам к шести. Или даже чуть позже – сначала успевает 
зайти солнце. 
Да, сначала успевает зайти солнце. 
Они – усталые, обесточенные, довольные – возвращаются через дворы. Серые 
многоэтажки похожи на конструктор, разделённый по форме и количеству 
деталей. Под каждым из подъездов начинает цвести сирень – от неё щиплет в 
носу и хочется чихать радостью. Поздновато зацветает, как и всё в этом году. 
Из наушников Сынмина, тонкой проволокой болтающихся на шее, что-то играет – 
торопливый разноцветный мотив, напоминающий стеклянные камушки, 
сталкивающиеся друг с другом в холщовом мешке. CD-плеер закреплён на 
шлёвке джинсов. Джисон не может разобрать слов, но ему нравится. 
Чанбин дует жвачку. У него в кармане целая упаковка – клубничная, сладкая, в 
круглой ярко-красной коробочке, свёрнутая в спираль. Сирень, жвачка и Чонин, 
играющий с попрыгунчиком. Сладости вокруг так много, что всем им грозит 
инсулиновая кома. 
— Так мы завтра никуда не пойдём? — уточняет Чанбин. Чан шагает позади и 
крутит зажатую между зубов травинку. 
— Да пошли в воскресенье, — тянет Феликс. Он легонько бьёт какой-то палкой 
по всем попадающимся на пути железякам. От нежного внимания не укрываются 
и низенькие ограды вокруг цветников. 
— А чего не завтра? — интересуется Минхо. 
Сынмин морщится. 
— Да и так набегались за неделю. Дайте отдохнуть. Я хочу завтра поспать до 
полудня. 
— «До полудня», — передразнивает Феликс. — Ты из какой книжки вылез 
вообще? Кто так говорит? До полудня!
Чонин смеётся. 
96/192

Джисон идёт наслепую, закрыв глаза. Ему нравится слушать и чувствовать. Ему 
нравится, как в воздухе растекается несуразное взросление, хрупкое, 
короткошёрстное, с едва нарастающими резцами. Бумажные кроны деревьев 
тихонько шуршат, когда их лижет ветер. Едва различимо гудят уличные фонари. 
— Навернёшься, — предупреждает Минхо. Джисон вовремя открывает глаза и 
перескакивает через полосатого лежачего полицейского. 
— У меня завтра дневная, — добавляет Чан. Чанбин вздыхает. 
— Ну значит не завтра. 
— Давайте завтра клубники купим, — предлагает Чонин. Мячик стучит об 
асфальт и отскакивает в ладонь. 
— Дорого...
Джисон хмыкает:
— Да купите ребёнку клубники. Или давайте я куплю. 
Чонин напоминает:
— Мне четырнадцать. 
— Со всеми бывает, — сочувствует Джисон. 
Во дворах много всякого: звуки, запахи, кошки. Особенно много кошек – они 
толстые и худые, вытянутые и похожие на картофель, рыжие, серые, чёрно-
белые, какие-то непонятно-бордовые; сказочные кошки со сказочными глазами. 
Снуют вдоль домов и исчезают в подвалах. 
Дорога сворачивает в сторону от жилых районов. Битый асфальт напоминает 
пустынный рельеф. Чонин скачет между выбоин, представляя, что скачет по 
Марсу. Зажимает мячик в руке. 
— Входишь в межгалактическое пространство? — улыбчиво уточняет Феликс. 
Чонин абсолютно серьёзно отвечает:
— Я и есть межгалактическое пространство. 
Весомое заявление. Не поспоришь. 
Какие же нежные в мае закаты! Словно персиковый сливочный крем, они 
налипают на горизонт и остаются с краешка неба, даже когда от солнца 
остаётся одно воспоминание. Если только ножиком соскоблить. Если 
постараться, можно поддеть небо снизу открывашкой для консервной банки, и 
оттуда высыплются звёзды. Только аккуратно. Небрежность наказуема. 
Небрежность наказуема...
Их сначала становится слышно, не видно. Несколько разных мальчишеских 
голосов, и никто поначалу даже не обращает внимания. Это явно не так важно, 
97/192

как напев из Сынминовых наушников и опьяневшие коты. Это явно не так важно, 
как прогулка всемером до дома, пока с неба облезают остатки разбрызганного 
дня. 
А потом они появляются. Откуда-то – чёрт его знает, откуда. То ли из подъезда 
вываливаются, то ли выворачивают с соседней улицы. На окраинах много 
пустого пространства, травы становится больше, чем дороги. Можно 
выпрыгнуть, например, из щели в тротуаре.
— Щас прикопаются, — вздыхает позади Чан. Тихо, чтобы только Минхо 
услышал; но Джисон слышит тоже. И оборачивается. 
— Остановимся? — уточняет Минхо. Чан качает головой. 
— Пошли дальше. Может, пронесёт. Найди камень какой-нибудь только на 
всякий случай. 
Джисон сбавляет скорость и равняется с Чаном. 
— Это кто?
Чан ведёт плечом. 
— Не узнаёшь? Вроде всё знакомые лица. Должны быть. Если Феликс не соврал. 
Феликс не соврал. 
Джисон старается смотреть так, чтобы не привлекать внимания. Не дразнить 
интересом. Он глядит искоса, чуть наклонившись головой вперёд; дёргает нитку 
на футболке. И проверяет молнию на кофте. В общем, занимается всякой чушью 
явно не по делу. 
Их человек шесть, и они всекаются в память слёту. Взрываются, как гранатой. 
Разноцветной хлопушкой с осколками вместо конфетти. Грохот в голове стоит 
такой, что можно оглохнуть. 
Но это только в Джисоновой голове. 
В остальных – всё спокойно. 
В остальном, всё спокойно. 
— Не бледней так очевидно, — советует Чан. Джисон ничего ему не отвечает. 
И это происходит, ожидаемое, неизбежное, когда Чонин бьёт мячиком о землю, и 
тот отскакивает в сторону. Чонин припускает на первой космической, и в этот 
момент они начинают двигаться. 
— Не пронесло, — сообщает Чан Минхо. Уже не пытается быть тише. Сынмин 
оборачивается и быстро всё понимает. 
— Феликс. У тебя ножик с собой?
— Конечно, — удивляется тот. — А что?
98/192

— Переложи поближе на всякий случай. 
Феликс лупит глазами. 
— Феликс, — соглашается с Сынмином Чан. — Переложи. 
Феликс с Чанбином оба растерянно оглядываются, а потом сразу сжимают 
челюсти. Рука исчезает в заднем кармане джинсов. 
— Эй, Чан! — окликают сзади. — Как делишки?
Боже, если существует на свете рай, там огненные дети пишут письма всего на 
двадцать слов, и передают их сквозь стены, чтобы попросить прощения. Ошибки-
удавки. Какая глупость. 
Чан сплёвывает травинку, на секунду прикрывает глаза, выдыхает и 
разворачивается. 
— Привет, Бобби. Не жалуюсь. Ты?
У него диковатый взгляд, у Бобби этого – это потому что глаза разного размера. 
Один крупнее и более вытянутый, а другой помельче. И он ходит слегка 
вразвалочку, словно ступни у него защёлкнуло развёрнутыми носками слегка 
наружу. Взгляд не взгляд – вышколенный оскал, который не получается скрыть, 
даже если он пытается улыбаться (о чём уж говорить, если не пытается). Волосы 
похожи на пушнину. Бобби славно подрали, причём, видимо, не один раз. 
Научили, наверное, бесконтрольной пугливой кровожадности. Она рисуется у 
него на шрамированных запястьях, как детская картинка. Джисон не заметил в 
прошлый раз. Ему было слегка не до того – его колошматили скопом. 
— А мне вот есть, на что пожаловаться, — Бобби пожимает плечами; ворот 
футболки открывает чу́дное зрелище – синяки и подтёки на костлявых ключицах. 
— За выводком своим не следишь?
За спиной Чана щерится Феликс. Дыбит шерсть. Феликс – это городская 
электростанция, он вырабатывает электричество сам по себе, потому что он и 
есть солнце. Не ласковое и трепетное, целующее в разогретую переносицу; а 
раскалённый пламенный шар, способный расплавить тебе руки в липкий 
пластилин, если будешь чересчур жаден. У него в центре, в самой его сути – 
шарик-ядро из плазмы, способное выжечь тебе глаза. 
Чанбин придерживает его за загривок, чтобы не бросился раньше времени. 
Без курток они, конечно, выглядят помельче, но это не спасает. Разве есть прок в 
обмельчании зла, если оно сохраняет свой пыл? Они прежние изнутри, оттуда 
пахнет торфом и сгнившим мясом. Всё такие же мерзкие псины. Узкомордые, 
криволапые. Только теперь ещё и с подпаленными носами. 
С подпаленной гордостью. 
Чан морщит нос, чувствуя запах гари. 
— Они весь месяц у меня на виду. Если есть какие-то претензии – говори 
99/192

нормально, я не в настроении разгадывать ребусы. 
Бобби прицокивает языком. Обиделся. Гордая птица. 
Ёбаный павлин. Перьев только не хватает из жопы, и хорошо бы ему свернуть 
его лоснящуюся длинную шею, чтобы меньше выделывался. Джисон почти 
жалеет, что ножик у Феликса только один. 
— Лысый знаешь чего? Вышел на прошлой неделе из больницы. 
— Поздравляю? — Чан приподнимает бровь. — Передавай мои наилучшие. 
— А знаешь, как он там оказался?
Вздох тяжёлый – как материнская обида. Чем-то в этом роде можно раздавить 
печень, и она лопнет.
— Завязывай устраивать «Глобус», мы Шекспира дворовым театром не ставим. 

жүктеу/скачать 0,79 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: