Поэзия беспризорной весны

5. Вырезай на веках
поэзия ослеплённой весны
Они находят его таким: брошенным на асфальт, с развороченной выстрелом 
половиной лица и непростительно мёртвым. 
Феликсу прострелили глаз. Заодно раздробило скулу, надбровную дугу и снесло 
часть носа. От щеки осталось одно воспоминание. 
Веснушки рассыпались по тротуару.
Какое бесполезное зрелище. Какая бестолковая смерть. Феликс заливает собой 
асфальт – из пробитой головы его натекает целая лужа. Лениво расползается, 
словно ей некуда спешить. Ей некуда спешить. Наверное, там есть кусочки 
глазного яблока? Или как это должно выглядеть? Или его просто поджарило?
Он, в общем-то, цел. Он упал слегка на бок, и его волосы пропитались красным, 
будто краской, и на расслабленных пальцах какие-то брызги. Ножик в ладони. И 
немножко испачкана майка. Это даже не его кровь – чужая, давно засохшая. У 
кеда начинает отходить подошва и запястье слегка погнулось, но он, в общем-
то, цел. 
Только мёртв. 
Тошнота всё никак не проходит. Оцепеневший Джисон смотрит, смотрит, 
смотрит, смотрит... И пытается понять – как? Их Феликса? Насмерть? Насовсем? 
Как?
Нелепо. Очень бездарно. И, в общем-то, ни за что. 
Минхо присаживается на землю. Его, кажется, не держат ноги. Или это шок. 
Тишина такая спокойная, что это смешно. Так не должно быть. Разве могут 
трещать воробьи, если Феликса убили? Разве могут где-то ехать по своим делам 
люди в автомобилях? Разве могут гудеть телевизоры в квартирах?
Страшное откровение: до смерти Феликса, в целом, никому нет дела. 
У Джисона только что рухнул весь его мир, и это не особенно кого-то волнует. 
И никогда не будет. 
Не то чтобы вселенная ещё не поняла, что случилось. Она поняла. Просто ей всё 
равно. 
А Феликс лежит, будто спит. Просто без глаза. Просто он никогда не проснётся. 
— Сынмин, — севшим голосом произносит Чан. — Уведи Чонина. 
Они вдруг как-то все приходят в себя. Это нелепо и странно – как быстро с них 
106/192

слетает первородный ужас. Чонин. Где-то рядом стоит Чонин, и он тоже всё 
видит. Чонину всего четырнадцать, а он уже видел труп своего друга. 
Чонину всего четырнадцать, а он уже видел труп Феликса.
Сынмин плохо справляется с координацией. И с дыханием. У них у всех неважно 
получается. 
— Куда? — растерянно уточняет он. Джисон вдруг вспоминает, что Сынмин, 
вообще-то, младше. Сынминов умный вид слишком легко их обманывал. Знания 
не делают броню в душе. 
— В дом, — почти рыком отвечает Чан. — Уведи его в дом. Мы придём позже. 
Джисон не знает, кого из них ему жалеть в первую очередь. Чонина? Сынмина, 
от которого сейчас будут просить объяснений? Чана, который за всех них в 
ответе? Перед самим собой. 
Джисону раньше не хватало сострадания на себя одного. Теперь он хочет 
поделиться им со всем миром и не знает, как. 
Сынмин нелепо цепляет ладонь Чонина и тянет его в сторону. 
— Сынминни...
— Давай потом. Пошли, Нин, давай потом. Надо домой вернуться. 
Он тащит его почти силком, пока Чонин ещё не сообразил, что произошло. Пока 
не стал сопротивляться. Интересно, Сынмину хватит сил, если придётся 
перекинуть Чонина через плечо и тащить насильно?
Чану стоило отправить с ним Чанбина. Тот бы справился. Но Чан поспешил 
избавиться от всех детей, чтобы тех не перебило вместе с мёртвым Феликсом. 
Вряд ли это была просчитанная стратегия – Чан просто растерялся. 
Второе страшное откровение вечера: никто не всесилен. Чан в том числе. 
Минхо сидит на асфальте, закрыв лицо руками. Ужасное зрелище. Что-то такое в 
нём проглядывалось всегда, но сейчас, когда наблюдаешь это вживую, 
становится дурно. У Джисона немеют ноги, и его снова начинает тошнить. 
Чанбин стоит рядом, сцепив пальцы в замок на макушке, и волосы его похожи на 
вспаханную траву. А взгляд не двигается. И он не моргает. 
Джисону недавно исполнилось всего-то шестнадцать. Он просто хотел, чтобы его 
защищали. Чтобы он кому-то не был безразличен. Он не хотел, чтобы всё так. 
Время превращается в воронку. Он не понимает, сколько проходит. Он просто 
наблюдает, как лужа около Феликсовой головы всё увеличивается и 
увеличивается, и увеличивается...
И он больше никогда не встанет. Он больше никогда не встанет?
— Что будем делать, Чан? — Чанбина как будто по шею засунули в бочку – вот 
так он говорит. Все, кого Джисон считал старшими, поглощены горем. И ужасом. 
107/192

Он и сам теперь, кажется, старший. 
Раз Чан его не прогнал – точно да. 
Третье страшное откровение вечера: взрослые понятия не имеют, как следует 
поступать. Они могут только надеяться. 
Чан – глиняная фигурка, затвердевшая, прохладная и крепкая. Не сдвинешь, не 
разобьёшь. На мгновение кажется, что он уже и не пошевелится. Джисон 
смотрит на него и думает, как же это, вероятно, невыносимо: у Чана ведь даже 
толком нет возможности плакать. У него есть убитый ребёнок и пятеро других, 
которые нуждаются в его помощи. Всего пятеро. 
Потом Чан отмирает. Проводит рукой по лицу, смазывая испарину. На короткую 
долю секунды становится видно, как Чан трескается – прямо посередине, 
напополам, жуткой трещиной; но потом рука с лица пропадает, и он снова 
становится прежним. 
Губы у него сухие. 
— Феликса нужно перенести домой. Придётся самим. 
— Мы не вызовем милицию? — не понимает Джисон; это не укладывается в 
голове – его мама вызывала милицию, даже если соседи поздно шумели. 
Они убили Феликса!
Чанбин качает головой:
— Джисон, милиции наплевать. Она не будет ничего расследовать, ты же сам 
видишь, тут всё очевидно – они запишут как несчастный случай во время 
уличной драки и закроют дело. В лучшем случае. А скорее всего – начнут 
выяснять личность, узнают, где Феликс жил, и пойдут проверять дом. 
И Джисон понимает. Лишить их дома – это лишить их всего. Даже Минхо могут 
вышвырнуть из халупы. Не просто могут – вышвырнут. Никто из них, кроме Чана, 
в сущности, не взрослый. 
Как же кошмарно звучит Феликс в прошедшем времени. 
А Чанбин приходит в себя быстрее. Не лучше – быстрее. Это такая временная 
анестезия, его ещё уничтожит потом. Потом, когда они спрячутся в доме. Потом, 
когда на крыше загорится луна. Потом, когда в доме не будет слышно 
посапывания Феликса – Чанбина уничтожит. 
Но это всё будет потом. 
А сейчас он подставляет плечо Чану. Потому что Чан тоже нихрена не 
справляется. 
Никто из них, блять, не справляется. 
— С кровью что будем делать? Убрать нечем. 
108/192

Чан качает головой:
— К хуям. Всё равно никто не станет разбираться. Пусть высохнет. Главное 
забрать Феликса. 
Джисон оборачивается – Минхо всё так же сидит. Скрестив лодыжки, спрятав 
лицо в ладонях лодочкой. Кажется, он их даже не слышит. Возможно, он и себя 
самого не слышит. 
Он, наверное, хочет услышать Феликса?
— Минхо, — Джисон аккуратно присаживается рядом, разбитыми коленками 
прямо на асфальт. — Эй, Минхо. 
Он прикасается к фарфоровым запястьям. У Минхо очень острый шиловидный 
отросток. Джисон кладёт пальцы на чужие ладони и осторожно пытается 
отвести. 
Минхо не сопротивляется, но лучше бы да. Из него как будто всё до последней 
косточки выскребли. Оставили только сквозняк. Минхо будет свистеть плачущим 
ветром из глотки. 
Он убирает руки и опускает голову. Волосы прячут глаза. Джисон не знает, что 
ему делать: заговорить ли, подождать, поцеловать в висок? Он просто не хочет, 
чтобы Минхо выглядел так. Он просто не хочет...
Ему же тоже плохо, пожалуйста!
— Минхо...
Минхо ничего не говорит. Просто вдруг обхватывает длинной рукой Джисона 
вокруг плеч и дёргает на себя. Утыкается переносицей в шею. Кожа у Джисона 
становится влажной. 
Он плачет, выходит. Тихо так, совсем незаметно. Даже не дрожит. Даже дышит 
не чаще обычного. Просто плачет – оплакивает, вернее. 
Джисон обнимает узкую спину и на коленках подбирается ближе. Они 
сплетаются в единый ком горя, и Джисон до боли прикусывает губу, чтобы не 
заплакать тоже. Хочется очень, но – не сейчас. Сейчас он не должен. Минхо 
слишком много для него сделал, чтобы Джисон так просто... чтобы он так 
просто...
Господи, как же всё это сложно!..
Тепла так сильно не хватает. Феликс всего себя выжег, и оказалось, что без него 
вообще-то очень холодно. Намного холоднее, чем можно было представить. 
Поэтому Джисон обнимает Минхо, а Минхо – Джисона, и те остатки душ, которые 
в них ещё есть, трутся друг об друга, пытаясь высечь несколько искр. Чтобы 
стало хотя бы немного теплее. 
Минхо что-то неразборчиво шепчет на ухо. 
Джисон чуть дёргает головой. 
109/192

— Чего? — тихонько так, чтобы не испугать. Чтобы не переломать. 
Минхо мотает головой. 
Джисон целует его в висок и вплетается пальцами в волосы. Грудная клетка 
разлетается по костям, прокалывая лёгкие, печень, желудок – вообще всё. 
Вот такая нелепая смерть. Убили одного, а умерли семеро. 
Чан поднимает Феликса на руки. Тот похож на тряпичную куклу и совсем не 
сопротивляется. Пробитая голова нелепо болтается на проволочной шее. 
Вертится туда-сюда, будто открученная. Чан пристраивает Феликсов лоб себе на 
плечо, и его футболка моментально марается в крови. Уже почти подсохшей у 
краёв. Только из отсутствующего глаза всё ещё течёт. 
— Бин, пойдёшь вперёд – посмотри, чтобы мы ни на кого не натолкнулись. 
Минхо, Джисон, — он опускает взгляд и вздыхает; Джисон отрывается от виска 
Минхо и глядит избитым котёнком. — Идите сзади. Проследите, чтобы за нами 
никто не шёл. 
Джисону, если честно, не хочется вставать. И не хочется идти, глядя, как в 
нескольких метрах впереди светлые волосы Феликса с алыми концами пачкают 
футболку Чана. 
Четвёртое страшное откровение: никого не волнует. 
Минхо встаёт первым. Просто утирает с лица слёзы, смазывает поцелуи Джисона 
и поднимается. Джисон подскакивает следом. Цепляется за руку, и Минхо 
переплетает их пальцы. 
— Извини, — это уже Чану. Чан кивает. 
— Всё нормально. Пошли?
— Пошли. 
Нихрена у них не нормально. 
До дома десять минут пешком, с тряпичным Феликсом – пятнадцать. Джисон 
невольно думает, каково это – нести Феликса?
Речь не о теле, разумеется. 
Джисон ненавидит вот такую тишину. Она неудобная, она мерзкая и липкая, она 
застревает в глотке, от неё хочется кричать и прятаться. Делать всё, что угодно, 
лишь бы отодрать от кожи. Или содрать кожу. Неясно, что эффективнее. 
Минхо держит его за руку, и это единственное, что склеивает Джисоново 
сознание воедино. 
Просто хочется, чтобы всего этого не было. Чтобы всего этого не было. Никогда 
не было. 
110/192

Чтобы Феликс был жив. 
Феликс мёртв. 
Шестое страшное откровение: Феликс мёртв. 
А сумерки всё такие же нежные. В последнее время ночи стали совсем короткие, 
ужавшиеся до кошки – их не успеваешь заметить. Не успеваешь забыться. 
— Джисон, — говорит Минхо, и Джисон поворачивает к нему лицо. — Я тебя 
люблю. Очень. 
Не так это должно было быть. Не здесь. Не при таких обстоятельствах. 
Это ужасно, но если бы Минхо сейчас этого не сказал, Джисон бы, наверное, 
умер. От одиночества. От страха. От мерцательной аритмии. 
Он плотнее сжимает ладонь Минхо и чувствует, как сильно смыкаются чужие 
пальцы на собственных. Какая же всё это...
— И я тебя тоже. Очень. 
Сердца сделаны из плоти, крови и артерий. Не из хрусталя. В этом самая 
большая жестокость. Потому что сердца невозможно просто остановить, а 
собрать потом – просто невозможно. Они – одноразовые мешки с кровью. Из них 
нельзя делать людей, это глупо и бесполезно. 
Сердца сделаны из плоти, крови и артерий. Это странно, потому что Джисон 
отчётливо ощущает, как у него в лёгких застряла пара осколков. 
Когда они подходят к дому, там уже горит свет. На кухне, в гостиной и в 
Сынминовой с Чонином комнате на втором этаже. А дверь распахнута. Дом ждёт.
— Я помогу Чану, — произносит Минхо, и они расцепляют пальцы. Поцелуй 
выходит коротким, смазанным, но очень нужным. Не похожим на прощание. 
Похожим на клятву. Джисон глядит, как Минхо трусцой догоняет Чана, чтобы 
помочь ему внести Феликса в дом. 
Джисон останавливается на крыльце. Дом поразительно молчаливый – наверное, 
ему уже успели всё рассказать. Он тихонько скрипит петлями. Джисон кладёт 
ладонь на створку двери, чтобы погладить. 
— Мы его не уберегли, — говорит он дому. — Представляешь? Даже не 
сообразили. 
Дом легонько гудит, словно успокаивает. Джисон чувствует, как резью 
продирает глаза. Интересно, Феликс ощущал что-то похожее, когда в него 
выстрелили? Он вообще успел что-то сообразить?
Горло похоже на катушку с нитками. В неё вставлено несколько иголок – много 
иголок, – и все они распарывают трахею. Зашить не получится. Сначала будет 
очень долго кровить. Трахея расходится на ленты.
Джисон сползает на пол у двери. Даже не сползает, а рушится. Что-то 
111/192

разрывается под ключичными костями, прямо в ярёмной впадине – любовь. Что-
то онемением колется в пальцах. Всхлип врезается в горло камнем, когда 
Джисон пытается вдохнуть, и пробивает кадык. Какая бесполезная смерть. 
Это похоже на охоту за рыбами на мелководье – волна подбирается к сухому 
песку и вгрызается прямо в камни; Джисон плачет. Потом ей приходится 
отхлынуть, она забирает с собой всё, что отдала, оставляет лишь корявые 
порезы с драными концами; и Джисон успокаивается. Делает несколько 
глубоких, спокойных вдохов. Вытирает щёки. 
Потом всё начинается сначала. 
Снова и снова. 
Снова. 
И снова. 
Из-за шума в ушах не слышно разговоров в доме. Дверь немного болтает от 
ветра. На крыльцо откуда-то надувает много-много сорванных одуванчиков, и 
Джисон берёт один в руки. Проводит ладонью по деревяшкам на крыльце. 
— Спасибо. 
И спасибо, что не мёртвые звери. Такого Джисон бы сейчас не выдержал. 
Наконец приходится встать. Ноги онемевшие и немного дрожат. Джисон утирает 
глаза и нос воротом футболки и зачёсывает мокрыми пальцами волосы. Нужно 
как-то держать лицо. Нужно как-то держаться. Всем сейчас тяжело. 
А от мысли никуда не сбежать, и она вгрызается в сознание диким зверем: 
Феликс мёртв, мёртв, мёртв. 
Интересно, а эту фразу можно повторять до того, что она потеряет смысл?
Или такое не отпускает?
На кухне на медленном огне кипит чайник. Сушки в вазе нетронуты. У стола 
сидит Сынмин, обняв колени. 
— Где Чонин?
Сынмин поднимает голову. Глаза у него красные. 
— С ним Чанбин. Они у нас в комнате, Чанбин не хочет оставлять его одного. 
Чонин уже всё понял. 
Ну конечно он всё понял. Ему четырнадцать, не четыре. В этом возрасте всё 
хорошо с пониманием смерти. Отец Джисона умер, когда ему было десять, так 
что Чонин в четырнадцать прекрасно всё осознаёт. 
Вот дерьмо. 
— А Чан с... — он осекается. — С Минхо?
112/192

Сынмин хмыкает. Получается несколько натянуто и как-то без души. 
— Чан у себя, насколько я знаю. Минхо... не видел, вроде бы он поднялся, — он 
опускает подбородок на колени и глядит на чайник. — Я понял вопрос, Джисон. 
Феликс у Чана. 
Джисона тянет сказать «извини», но извиняться, в общем-то, не за что. Никто ни 
в чём не виноват. Просто так иногда происходит. 
Просто иногда жизнь – смерть. 
Не почему. Просто так. Без смыслов. 
Обои кажутся прохладнее обычного. Цветы на них как-то тускнеют. Или это 
просто так ощущается – всё вокруг. 
Джисон почти уже собирается выйти, когда голос Сынмина ударяет его в спину. 
— Так тихо без него. Слышишь? — Сынмин безотрывно смотрит на чайник, а тот 
всё никак не закипит. — Он больше всего звуков создавал. За троих. Сразу 
казалось, что в доме на десять человек больше. Столько всего творилось. А 
сейчас...
Джисон понимает. А сейчас – будто десять человек умерло. Не один. 
Разве одного было мало?
— Я пойду включу радио. Хорошо?
Сынмин забирается пальцами под очки и трёт слезники. Кивает, не глядя. 
Сдирает очки с лица за мостик и давит на глазные яблоки. 
— Ага. Давай. 
Джисон заходит в коридор. Тут шумит лес. Очень темно и слышно, как хрустят 
ветки. Джисон поднимает голову и понимает, что не видит потолка. Только 
картины неясно планируют по стенам. И пахнет хвоей. 
— Подбрось мне радио, пожалуйста, — тихо просит Джисон. Пол неясно 
встряхивается, Джисон делает пару шагов и спотыкается. Поднимает с земли 
рогатую коробку. 
Холодная и с коротким шнуром-удавкой. На таком даже повеситься не выйдет – 
не хватит длины. Зато можно насадить сердце на рог-антенну и так оставить. 
Нужна розетка. Джисон долго стоит, думая, в какую из комнат завернуть. Двери 
плывут перед глазами. Чана не хочется отвлекать этими глупостями – ему 
хватает горя. К Феликсу он сейчас не пойдёт. В чулане стиральная машинка не 
согласится делиться. 
Петли скрипят. На заросшие мхом плинтуса падает полоска света. 
Джисон, не думая, заворачивает туда. 
113/192

Комната Минхо. Ну разумеется. 
Странно, но здесь не так пусто, как в прошлый раз. Откуда-то взялись книги – 
старые, в тканевых переплётах из гостиной, и новые, явно купленные недавно. В 
вазе на окне стоят подсыхающие тюльпаны. Подоконник усыпан одуванчиками. 
На кровати какие-то брошюры, и около комода рассыпались... чувства? Ах, всего 
лишь бисер. Случается. 
Розетка у Минхо возле кровати, так что приходится аккуратно отодвинуть 
подушку. Радио мягко приземляется на покрывало, Джисон вставляет вилку, и из 
динамика раздаётся какое-то тарахтение. Джисон аккуратно подкручивает 
колёсико, стараясь подобрать что-то, что понравилось бы Феликсу. 
Затем оставляет на средней громкости и встаёт. Лепестки одуванчиков 
сквозняком надувает на пол. 
Дверь следует прикрыть неплотно. 

жүктеу/скачать 0,79 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: