Поэзия беспризорной весны

4. По радио передавали: ветер юго-западный,
пять метров в секунду, солнечно, без осадков...
поэзия хрупкой весны
Конец учебного года больше похож на конец света. 
Хёнджин лежит на парте, простреленный в висок контрольной по алгебре. В 
десятый класс решили выпустить всю обойму сразу – всем преподавательским 
составом. Казнь началась внезапно и без предупреждения: с утра в 
понедельник. Почти диверсия. Народное ополчение поднялось храбро и без 
жалоб – скоординировалось, сорганизовалось и коллективно принялось валить 
все работы. Это не то чтобы прямо была тщательно разработанная стратегия, но 
удачную сдачу экзаменов в план вписать как-то не удалось. Решили действовать 
по запасному. 
— Я вас предупреждала, — хмыкает Хэин, роняя на свою парту сумку; длинные 
волосы похожи на русалочьи. Убитый Хёнджин приоткрывает один глаз. 
— Не нуди. 
Она не сука вообще-то – Хэин. Это только так кажется, некоторым 
недальновидным. И не сказать, чтобы Хэин сильно упахивалась в учёбу – у неё 
даже нет репетиторов, и она не сидит за домашкой до рассвета. Просто она 
умеет себя организовывать. У неё, как и у Джисона, нет отца – только если 
Джисонов отец умер, то отец Хэин однажды поехал в командировку. 
Командировка затянулась на пару лет. И, видимо, пришлось в процессе сменить 
номер телефона, должность и имя. Наверняка по долгу службы. 
Мама никогда не учила Хэин, что на мужчин нельзя полагаться. Она научилась 
сама. Хэин вообще всегда быстро училась. 
Джисон оборачивается со своего места. 
— А у тебя что?
— По физике? Четвёрка. 
— Ведьма, — стонет Хёнджин. 
На большой перемене больше возможностей отдохнуть, но по коридору носятся 
сумасшедшие пятиклассники, и у десятого сейчас лопнут черепушки. До конца 
четверти пара недель, большинство школьников перестало учиться, потому что 
большинство преподавателей перестало учить. Страдают только выпускники. А 
десятый, видимо, должен выступать моральной поддержкой и страдать из 
солидарности. И это даже не они так решили. 
Их жалеют, но только так – улыбками, вздохами. «Вы следующие» – 
предупреждают. Такое чувство, что в будущем году им не из школы 
выпускаться, а ехать в трудовые лагеря. Длинноногий длиннорукий Хёнджин, 
77/192

похожий на антилопу, там бы не прижился. Зато он отлично приживётся в 
университете – так Джисону кажется. Ещё немного отрастит волосы, начнёт 
одеваться не в школьную форму, а в джинсы и обычные кофты – и успех ему 
обеспечен.
Джисон старательно избегает думать о будущем. Оно для него не существует, и 
он не понимает, зачем тратить столько времени на эти переживания. Он только-
только начал жить настоящим и перестал ощущать периодическое желание 
позавтракать петардами вместо бутербродов с колбасой. Он хочет ещё немного 
насладиться этим. 
Он хочет ещё немного насладиться перерывом, и они вываливаются в коридор из 
душного класса. 
Столько шума в школьном дворе – просто с ума сойти. Это младшую школу 
спускают с поводков и разрешают резвиться на площадке вместо уроков. Их 
слышно на всю округу – их и весенних птиц; борются за лидерство в создании 
хаотичного шума. Славное звуковое сопровождение. Хёнджин болтается на 
широком подоконнике в коридоре, смотрит из окна третьего этажа вниз, на 
площадку. Хэин и Джисон стоят рядом. 
— Щас кто-нибудь из учителей тебе вставит за сидение на подоконнике, — 
предупреждает Хэин, придерживая на плече школьную сумку. — Летом же 
специально всё поменяли и отремонтировали. 
— Ты так говоришь, как будто это не наши родители скидывались, — вздыхает 
Хёнджин. — И как будто они в конце этого года не будут скидываться. Каждый 
раз же одно и то же. 
Джисон гоняет за щекой леденец, клубничный. Чонин недавно отсыпал ему 
целую горсть такого добра, притащил откуда-то то ли из дома (того, который 
родительский), то ли из школы. Джисон жрёт леденцы уже третьи сутки, а они 
всё никак не закончатся. 
— И чего ты хандришь? — интересуется он у Хёнджина. Джисону бы никто и не 
сообразил задать такой вопрос – он последние несколько лет проходит как 
ожившее упадничество, воцарённое и воцарившееся. 
Хёнджин – другое дело. 
А небо такое высокое-высокое! Им всего по шестнадцать, они готовы будут 
свернуть себе шеи, чтобы вечно смотреть только туда. 
Когда им было по десять, они руками снимали с неба облака, и скатывали их в 
мячик. 
Хёнджин пожимает плечами. 
— Тригонометрия, — отвечает он – так отчаянно и пронзительно, что все сразу 
проникаются его горем. — Скажи мне, кто придумал тригонометрию, если не сам 
дьявол?
Джисон прыскает. 
78/192

— Наш директор. 
— Ну так я и говорю, сам дьявол. 
И Джисон делится леденцами. 
Они приоткрывают форточку, хотя за такое можно отхватить по ушам. Слушают 
солнце, трещащее на асфальте лучами-стрелами. Слушают, как смех колеблется 
в воздухе. Слушают, как пахнет травой. Как весна рассыпается на трещины в 
дороге. В последние дни так жарко, что начинает хотеться вылезти из курток. 
— В следующем году экзамены, — произносит Хэин. И вздыхает. Становится 
ясно, что ей это обстоятельство тоже не сильно по душе. 
Хёнджин морщится, вздрагивает, и из него выскакивает десяток резиночек. 
— Не начинай. Вот в следующем году и подумаем.
Жаль, что Хэин родилась девочкой. Родись она парнем, всё было бы проще. 
Хёнджин бы не влюбился так очевидно и бестолково, и не переживал бы так 
расточительно каждый раз, думая о выпуске. Джисону за него тревожно, но 
Хёнджин не хочет, чтобы ему помогали. Такое тоже случается. Есть вещи, в 
которые лучше не лезть даже лучшим друзьям. 
— А ты, Джисон? — она заправляет прядь бесконечно длинных волос за ухо, и в 
сотый раз убиенный Хёнджин вздыхает. — Думаешь поступать?
Когда Джисон переходил в десятый класс, он не решал, а избегал решений. Это 
была его обычная стратегия – плыть по течению и смотреть, куда тебя вынесет. 
На большее не хватало сил. Теперь силы возникают, но Джисон не уверен, как с 
ними обращаться. У него очень мало времени, чтобы научиться. Он слишком 
много упустил, и теперь ему страшно. 
Но страх – это тоже эмоция. Сильная, яркая и живая. 
Джисон предпочтёт оглушительно бояться, чем обессиленно тлеть.
— Планирую поступать правильно, — уклончиво отвечает он. — Но там как 
получится. Может, придётся пару раз ошибиться. 
Кто вообще в шестнадцать лет думает о будущем? Будущее эфемерно, оно 
корзинка, сплетённая из озёрной травы. Оно букет тюльпанов, стоящих в вазе на 
телевизоре. Оно стопка журналов, купленных в газетном киоске сразу после 
уроков, пока не разобрали все новые выпуски; и нитка наушников, 
подключённых к CD-плееру, держащемуся на прищепке на заднем кармане 
джинсов. Оно звучит голосом Avril Lavigne или Blink-182. 
Кто вообще решил, что в шестнадцать лет нужно думать о будущем? В 
шестнадцать лет нужно устраивать облавы на канцелярский магазин в поисках 
новых наклеек, есть кислый мармелад, от которого выступают слёзы и красится 
язык, и рисовать баллончиком на стенах под мостом. Не бояться напоследок 
быть ребёнком. Целоваться, возможно. Влюбляться неумело – впервые, искренне, 
до инсульта. 
79/192

Никак не думать о будущем. 
В него можно верить – как в гороскоп или воздушного змея. Как в недавно 
открытую планету, о которой рассказывал Сынмин. Как в пьяное обещание. 
Но никак не думать. 
Это глупая затея, она вечно всё только портит. 
Будущее всё равно никогда не станет таким, каким ты его попросишь. 
Хёнджин спускает с подоконника ноги и отряхивается от резинок, маленькая 
золотая антилопа. 
— Может, за сосисками в тесте?
В большую перемену в столовой толпа, но в мае часть ретируется на улицу. 
Курят или бегут в продуктовый через дорогу – за спрайтом и сухариками. И 
жвачками, в которых можно достать наклейки с футболистами. 
Джисон становится неожиданностью. Играет на предвкушении, потому что всё 
равно больше ни на чём не умеет. Никто не замечает, когда он первым делает 
шаг к лестнице. 
— Кто последний – тот платит за всех, — предупреждает Джисон. 
Он срывается первым, а следом Хэин. Хёнджин реагирует с запозданием, потому 
что вообще не рассчитывает на такое банальное предательство – это он тут 
отвечает за ухмылки и подколки. Лестница превращается в гоночную трассу. 
Они несутся ловчее и тише, чем пятый класс – уже научились летать через 
ступеньки и ускользать от тянущихся к загривкам пальцев учителей. 
В шестнадцать лет бегут не наперегонки – насмерть. И каждый забег грозится 
стать последним, потому что сердце – легкобьющаяся копилка, а купюры в 
кошельке – невозвратные билеты в жизнь.
Джисон не понимает точно, в кого врезается, зато понимает другое. 
Платить Хёнджину. 
А ещё он рассыпал всю мелочь. 
***
В комнате Чана пахнет тюльпанами. 
Он натаскал их с работы – хотя это вообще-то не то чтобы разрешено. У Чана две 
работы, одна ночная, одна дневная, и обе два-два. Ночью Чан работает на 
вокзале, грузчиком – не тем, который таскает чемоданы, а тем, который 
заполняет вагоны ящиками и мешками. Иногда на механическом погрузчике, а 
иногда руками; тут уж как повезёт со сменой. 
Когда он возвращается после ночной в дом – его лучше не трогать. Он не злой, 
80/192

но мрачный. Однажды Джисон столкнулся с ним с утра на кухне – был восьмой 
час, Джисон только встал, а Чан ещё не ложился. Мертвецы, воющие в стенах по 
ночам, с которыми Джисон уже успел подружиться, пугали его меньше, чем 
ушатанный Чан, проникновенно зыркнувший на него возле графина с водой. Он 
тогда ничего не сказал, но Джисон всё понял. 
А днём Чан работает в цветочном, и когда Феликс в первый раз рассказал об 
этом – Джисон не поверил. Потом подтвердил Чанбин, но Джисону всё ещё было 
мало. Он пытался вообразить Чана – их Чана, широкоплечего, крупноносого, с 
короткострижеными волосами, больше всех среди них смахивающего на 
уличного бандита – в цветочной лавке, и у него не выходило. Чан не рисовался – 
ни в фирменном фартуке, ни с букетом в руке. 
А теперь у них полдома в тюльпанах, и это нечем крыть. Джисон не знает ни как 
Чан умудрился забрать с работы столько цветов, ни как он их дотащил. Если 
только несколькими заходами. Или в тележке. С ума сойти. 
— Чан, везущий по городу тележку с тюльпанами, — смеётся Феликс, когда 
Джисон озвучивает предположение. — Вот это ты выдумал. 
Середина мая выдаётся жаркой. Двор изгваздан в свежей сладкопахнущей 
траве, и наконец начинают распускаться почки. Это похоже на чьё-то 
долгожданное милосердие. Около дома есть несколько длинных продолговатых 
провалов, и они до отказу забиты водой. Туда несколько дней назад свалился 
Чонин, вылез весь мокрый, от ботинок до макушки, и с какой-то старой монетой в 
кулаке. 
Минхо поглядел, сказал – что-то редкое и дорогое. Нумизматы с ума сойдут. Но 
монету пришлось отдать обратно Чонину – он попросил Чана дрелью проделать в 
ней дырку прямо по центру (надо было видеть глаза Минхо!) и повесил на нитку 
на шею. Поглядел на Джисона, который вечно таскался со своим дарёным 
камнем и вообще его не прятал, и решил, что ему тоже нужно. Очаровательный 
ребёнок. 
Ради него всё и затевается. Не только, разумеется, но ради него в частности. И 
тюльпаны, и вот эта борьба с оригами, которую они устраивают на полу Чановой 
комнаты (у Феликса не выходит, он приносит клей и ножницы и почти отрезает 
себе пальцы), и вся красочная эпопея. Красочная – буквально. Старая гуашь и 
дешёвые облезлые кисти. Они собирают для Чонина праздничного дракона 
сюрпризом. 
На подоконнике стоит рогатое радио. Динамики немного барахлят, но это не 
мешает наслаждаться. С улицы через распахнутое окно то и дело заваливается 
тёплый юго-западный ветер – Феликс называет его «сирокко», а Сынмин 
утверждает, что у них не может быть сирокко, потому что нет пустынь. Чанбин 
говорит, что сирокко – это фольксваген. Вместе с ветром залетают мухи и пчёлы; 
лучше бы, конечно, бабочки, но тут уж чем богаты. Бабочек приходится вырезать 
и красить самим. Их предполагается расклеить по дому через два дня, когда 
Чонину стукнет четырнадцать. Большое событие. 
Губы Феликса движутся беззвучно, молчаливо повторяя слова песни. С 
ножницами он выглядит безумно, кровожадно и абсолютно восхитительно. 

жүктеу/скачать 0,79 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: