Поэзия беспризорной весны

— Привет, Джисон. Как дела?
Удивительный Чан человек. 
— Полное говно, — с неприкрытой горечью хмыкает Джисон. Чан кивает. Даже 
не пытается скрыть, как ему плохо. А Джисон почему-то не злится. 
— Хочешь – садись, — предлагает Чан. 
Это предложение со звёздочкой, понятное дело. Присесть тут особо негде. Если 
только подвинуть Феликсовы колени. 
Джисон это и делает. 
Они сидят плечом к плечу, тёплая кожа к тёплой коже и к холодной коже. 
Жуткое зрелище. 
— Что будем делать? — спрашивает Джисон через какое-то время. — С Ликсом. 
Чан вздыхает. Потом задумчиво запрокидывает вверх голову. 
— А ты как думаешь?
— Я думаю, что ты уже что-то решил. 
— Верно, — Чан кривовато улыбается. — Ночью я отнесу Феликса на чердак. Он 
принадлежит дому. 
Джисон вздрагивает. 
— Феликс никому не принадлежит. Он же не вещь. 
Чан оглядывается на него снисходительно, но по-доброму. 
— Не в этом смысле принадлежит. 
И Джисон всё понимает. Но мысль всё равно приходится переварить. 
— А Минхо?
— Что – Минхо?
— Ну, Минхо в курсе? — уточняет Джисон. — Относительно твоего решения. 
Чан задумчиво поджимает уголки губ. У него страшно подвижный рот. И всё 
лицо как будто не может угомониться. 
— Он знал, что я так решу. А если не знал – скоро догадается. Других вариантов 
нет. 
Других вариантов не может быть, мысленно поправляет Джисон. 
Но вслух не говорит ничего. 
115/192

Чан кладёт руку ему на колено и улыбается. Болезненно немного, но иначе 
сейчас не выходит. 
— Шёл бы ты к нему. Ты ему сейчас нужен. 
Джисон кивает, и в горле снова рассыпаются осколки. 
— Он наверху?
— На чердаке, справа. 
— Хорошо. Можно мне?.. Я хотел...
Чан убирает руку. 
— Конечно. 
Джисон сваливается на пол, бьётся коленями о половицы. На них всё ещё краска. 
Джисон присаживается около кровати и берёт холодную ладонь Феликса в свои 
пальцы. Утыкается лбом в плечо, закрывает глаза, крепко закусывает губу. Под 
веками гаснут звёзды и тухнет млечный путь. 
Тридцать секунд на то, чтобы отпустить. 
Тридцать секунд на то, чтобы разрешить умереть. Наконец – насовсем. 
— Эй, Феликс, — шепчет под конец Джисон. — Ещё увидимся. Ладно?
Ещё обязательно...
Он вскакивает прежде, чем глаза опять начинают зудеть, а лёгкие набиваются 
песком. Хлюпает носом и разжимает ладонь. Скорбь не похожа на прощание, она 
похожа на настойчивое самолинчевание. 
Они ещё обязательно. 
И он вылетает из комнаты. Даже не закрывает за собой дверь – с этим справится 
ветер. Просто выпрыгивает в коридор и позволяет лестнице подловить себя на 
ступеньки. 
***
Десять минут лбом к обтёсанной двери – это то ли глупость, то ли искренность. 
Джисон пролетел мимо второго этажа моментально, словно того и не было. 
Услышал мимоходом, как плачет Чонин в их с Сынмином комнате, как рядом 
молчит Чанбин, и как шишки падают с потолка. И даже не остановился. Просто 
наступил на следующую ступеньку, а оказался уже наверху. 
Обе комнаты были закрыты. Только одна – многие годы, а другая – из 
безвыходности. Потому что за ней прятался кто-то бесконечно маленький, кто-
то, кому семь, и бабушка оставила его одного в огромном доме. 
116/192

А теперь Джисон мнётся лбом к створке и не знает, как помочь. Может, Минхо 
вообще не нужно, чтобы его трогали. 
Может, Минхо вообще не нужно...
— Заходи. Тут открыто, — раздаётся из-за двери; слегка назальным голосом. — Я 
тебя слышу. 
Джисон выдыхает. Петли здесь более ржавые, чем те, что в комнатах. 
Смазывают, наверное, реже. Приходится надавить плечом. 
— Давно?
Минхо хмыкает:
— Да с того момента, как ты поднялся. Просто думал, будешь ли ты стучаться 
или просто так войдёшь. 
Джисон прикрывает за собой дверь. 
— Разочаровал? Извини. 
Чердак больше, чем Джисон думал. Или так кажется из-за темноты – дальние 
стены просто пропадают, словно и нет их. Здесь куча всякого хлама, куда ни 
посмотри: деревянные коробочки для настольных игр, какие-то альбомы, стопки 
бумаги, связанные шерстяными нитями, старая рваная мебель, садовые 
инструменты (грабли с оторванной головой и погнувшаяся лопатка), чьи-то 
блокноты, какая-то детская одежда, деревянные игрушки с облупившейся 
краской, рваные полотенца, в чём-то уделанные. Всё то, что сломалось, 
испортилось или не нужно. 
И Минхо. 
Он лежит посреди всего этого бардака, постелив на пол старое покрывало, 
проеденное молью, и подложив подушку с дырявым пушистым боком себе под 
голову. Такой же изорванный, как и всё на чердаке. 
— Не разочаровал. Наоборот, меня даже тронуло, — он похлопывает по месту 
рядом с собой. — Приляжешь?
Джисон откапывает где-то ещё одну подушку, чуть более целую и чуть менее 
чистую. Отряхивает от пыли и кидает на пол рядом. 
Минхо тёплый. Это почему-то кажется особенно важным. Джисон ложится щекой 
ему на плечо, и Минхо приобнимает рукой. На чердаке совсем нет света, пахнет 
пылью, старыми тканями и воспоминаниями. 
Молчание становится искуплением. 
— Знаешь, раньше, когда я очень сильно хотел умереть, — с трудом признаётся 
Джисон. — Мне так сильно хотелось, чтобы после моей смерти кто-то по мне 
плакал. Чтобы кому-то было не всё равно. Чтобы кто-то ещё долго ходил и 
вспоминал, каким классным я был, и как со мной было весело. Хотя со мной не 
было весело. Это низко, но я правда очень хотел, чтобы мои страдания кому-то 
117/192

причиняли боль. Мне так стыдно сейчас. 
Минхо закапывается ему в волосы и прикрывает глаза. Дыхание отпечатывается 
на коже. Поцелуи превращаются в пылинки. 
— Я бы плакал по тебе, Джисон. Очень много плакал, — шёпотом признаётся 
Минхо. — Это не эгоизм, это просто... не знаю, потребность в любви. Это 
нормально. Ты ведь никому не причинял вреда. 
Джисон сдерживает всхлип. 
— Но люди мучились из-за меня. Из-за того, что со мной творилось. Разные люди, 
много людей. 
— Эй, — Минхо ёрзает и привстаёт на локте; Джисону приходится отстраниться, 
и Минхо ловит его лицо в ладони. — Эй. Ты ведь не винишь Феликса в том, что 
всем плохо? Ты же не стал бы винить его в том, что он умер?
Джисон мотает головой. Она у него держится на какой-то спице и паре заклёпок.
— Вот. Видишь? Это то же самое. Когда другим людям плохо из-за нашей боли – 
это не делает нас хуже. Это просто происходит. Это называется сострадание – 
когда один человек хочет разделить с другим человеком его боль, чтобы тому 
было легче. Для каждого из нас тот груз, который мы тащим, кажется 
непосильно тяжёлым. Но для кого-то другого этот груз будет неприятным, но не 
таким критичным. И поэтому если ты передашь кому-то половину того, что 
несёшь сам, им это будет ощущаться в два раза легче, чем тобой. Как если бы ты 
тащил огромную железную балку, распилил её напополам, а в чужих руках она 
превратилась бы в дудочку. Понимаешь? И получится, что ты можешь передать 
другому человеку половину свой балки, и тебе передадут половину чужой балки, 
но в результате у вас будет не по балке, а по полбалки и дудочке. Это ведь 
легче, правда?
Джисон отчего-то вдруг начинает плакать. Не собирался – правда, обещал ведь 
себе с
держаться! – но не выходит. И Минхо сцеловывает слёзы с его ресниц, гладит по 
щекам и греет пальцами. А Джисон вцепляется пальцами в его футболку и ревёт. 
И впервые не чувствует себя виноватым. 
Когда успокаивается – болят глаза. Завтра всё лицо опухнет. Он утирает нос 
запястьем и глаза основанием ладони. Минхо мягко целует чуть выше брови. 
— А можно я заберу у тебя половину балки? — спрашивает Джисон. — 
Пожалуйста. 
На чердаке темно, но улыбку Минхо всё равно видно. Джисон касается пальцами 
его лица и отводит волосы в сторону. 
— Ты уже забрал у меня половину балки. Спасибо тебе. 
Если есть такой способ анестезии – поцелуями, то Джисон не понимает, почему 
его ещё не используют повсеместно. Это ведь намного удобнее, чем шприцы. 
Если нет – тогда странно, почему он так хорошо работает. И почему целуют в 
губы, а болеть перестаёт сердце. 
118/192

На чердаке нет глаз и ушей. Джисон отчётливо это ощущает – здесь дом 
вежливо отстраняется. Здесь остаются только чувства и звуки. И когда Минхо 
целует под челюстью, хочется расколотить себе грудную клетку, потому что там 
больше не хватает места. 
— Я люблю тебя, — признаётся Джисон между поцелуев. — Очень-очень сильно. 
— А я тебя. Очень-очень сильно. 
В единственное окно, напрочь закрашенное какой-то копотью, бьётся ветер и 
еловые ветки. Немного гудят стены, а Джисон теряет счёт времени. Время 
проглатывается между выдохов. Оно распускается. Оно нитка. 
Оно нитка, оно нитка, о-но-нит-ка...
Оно скатывается в клубок и оборачивается пряжей. Из времени можно связать 
себе шарф и качаться на нём, как на качелях. 
Когда Джисон приходит в себя, то понимает, что на улице уже совсем темно. 
Минхо вытягивает шею. 
— Я хотел кое-что сделать, — говорит он. Джисон, прилипший к мутному стеклу 
взглядом, оборачивается. 
— Что?
— Заберёмся на крышу?
В скате чердачного потолка обнаруживается дверь. Небольшая совсем, кто-то 
вроде Чана в неё уже не пролезет. Минхо выуживает из хаоса лесенку, а Джисон 
поправляет на себе футболку. Ткань липнет к влажной коже. На чердаке душно, 
хотя здесь нет отопления. 
Минхо открывает дверь, словно люк. Откидывает створку наружу и первым 
взбирается по ступенькам-жёрдочкам. Джисон торопится подняться за ним, а 
когда вылезает головой наружу, Минхо протягивает ему руку. Запах 
рассыпанной ночи бьёт в нос. 
Черепица на крыше мшистая и скользкая. Если слишком торопиться – можно 
навернуться и сломать шею, рухнув с высоты третьего этажа. Минхо и Джисон 
пробираются аккуратненько, по самому краю, а потом доходят до нечёткой 
лестницы, вбитой прямо в кровлю и присыпанной землёй, и Джисон, наконец, 
понимает, ради чего всё это затевалось. 
Они заползают на конёк, и Минхо подсаживается ближе к каминной трубе. 
— Ты или я? — уточняет Минхо. 
— Давай ты. Ты знал его дольше. 
Луна горит, словно фонарь. Ослепительно яркая в нелепой вязи ночи. Её будет 
видно, даже если всё небо затянет облаками. Её будет видно, даже если земля 
разверзнется и проглотит весь город.
119/192

Минхо протягивает руку и наощупь находит болтающийся на проводе блок с 
батарейками. С самого краю торчит маленький рычажок. 
— Возьми меня за руку, — предлагает Минхо и протягивает ладонь; Джисон 
вцепляется в неё своими пальцами. 
Когда на окраине города, на трубе деревянного дома в три этажа с 
рассыпающимися стенами, гаснет луна на батарейках, кто-то принимается 
тихонько играть на дудочке. 
И от мелодии плачут звёзды. 
***
Они просыпаются следующим утром там же – на чердаке. В обнимку, спутавшись 
конечностями, укрытые рыболовной сетью. Сеть они не доставали, это 
постарался дом. 
Минхо приходит в себя первым, хотя это сложно назвать «приходом в себя». 
Больше похоже просто – на приход. Он переворачивается, привстаёт на локтях, и 
у него отчётливо хрустят позвонки. От звука просыпается Джисон. Через 
запыленное окно на пол ложится кусочек света. 
— Сколько времени? — едва разборчиво. 
— Понятия не имею...
Голова ощущается чугунной. В неё будто набили столько ваты, сколько Джисон в 
жизни не видел. А потом ещё полили сверху нашатырём, и теперь весь этот ком 
воняет изнутри так, словно призван в этот мир, чтобы уничтожить человечество. 
Но начать он решил всё-таки с Джисона. 
А Джисон решает начать с того, чтобы кое-как размять затёкшие плечи. Скелет 
состоит из проржавевшей металлической проволоки, мышцы – из лакрицы. 
Джисон в целом любит лакрицу, хотя многим она не нравится; но точно не в 
качестве опоры для собственного тела. 
На чердаке, кажется, есть вообще всё: они отыскивают осколок зеркала под 
шатающимся шкафом и целую расчёску, правда без нескольких зубчиков. Не 
находится только чистых салфеток. Вряд ли такие кто-то будет закидывать на 
чердак. Но дом услужливо подбрасывает какую-то половую тряпку. 
— Спасибо, — со смешком тянет впечатлённый Джисон. — Не совсем то, что нам 
нужно, но я благодарен. 
Стены кряхтят. 
Они не тянут время специально, но и не торопятся. Когда выйдут отсюда – 
придётся вернуться в реальность. В ту реальность, в которой один их друг мёртв, 
а остальные убиты душевно. Ничего хорошего. Туда они не опаздывают. 
— Тут так странно пахнет, — задумчиво вздыхает Джисон, сидя на полу, пока 
120/192

Минхо расчёсывается. 
— Чем же?
— Не знаю... Временем. 
Минхо оборачивается. Они смотрят друг на друга и понимают, что чувствуют 
одинаково. И думают одинаково. И видят, кажется, тоже одинаково. 
Как будто одна ночь на чердаке превратила их во что-то иное, во что-то 
единообразное. Во что-то, как никогда подходящее дому. 
— У тебя сеть на щеке отпечаталась, — Минхо указывает на собственное лицо. — 
Вот тут. 
Джисон смеётся и принимается растирать щёку. 
Они выходят из чердачной комнаты через полчаса или, возможно, через два года 
– совершенно никаких представлений о времени. Джисону кажется, что что-то 
поменялось в том, как он ощущает минуты. Они будто перестали быть такими уж 
важными. Или перестали быть вовсе. Вообще. 
Напротив, на полу возле двери в соседнюю комнату, светится чистый 
треугольник половиц. Створкой смахнуло пыль. 
— Чан вчера отнёс Феликса на чердак, — произносит Джисон. Не сообщает, а 
просто – озвучивает. Даже как будто бы сам себе. 
Минхо кивает. 
— Я знаю. Пошли вниз, тела там всё равно уже нет. 
Джисон хочет спросить «а Феликса?»; но почему-то не спрашивает. Наверное 
потому, что в глубине души сам знает ответ. Он высекается у них на 
предсердиях и отпечатывается под лёгкими. Как рыболовная сеть на щеке. Как 
истина. 
Субботнее утро удивительно светлое и тёплое. Это ненормально. Жизнь 
продолжается, как всегда, хотя, казалось бы, не должна. Жизнь продолжается, 
как всегда, и небо даже не собирается плакать. Тысячи и тысячи людей сегодня 
будут радоваться. 
Это кошмар какой-то. 
Они спускаются по лестнице, несколько раз запинаясь о ветки. Джисон 
поднимает с пола в коридоре первого этажа шишку. 
— Их стало больше, — замечает он. Минхо задумчиво мычит. 
В кухне на подоконнике стоит радио, а за столом, привалившись щекой на кулак, 
сидит Сынмин. Он уже встал? Или вовсе не уходил?
— Доброе утро, — обозначает их присутствие Минхо.
121/192

Сынмин приоткрывает один глаз. Очки лежат на клеёнке рядом с миской сушек.
— Доброе. На сковородке осталась яичница, Чан уже ушёл на работу. 
Ах, так вот в чём дело. Раньше всех ведь поднялся Чан. 
Они принимаются греметь посудой. Вчера Джисон думал, что он больше ничего и 
никогда не сможет съесть, но сегодня в животе тянет. Минхо наливает им воды 
из графина – лимонной. 
— Яичницу будешь? — вполголоса, чтобы не тревожить досыпающего Сынмина. 
— Она тёплая ещё?
— Можно разогреть. Достань помидоры, пожалуйста. 
— А колбасу?
— Давай и колбасу. 
Радио вещает про погоду и курс валют. Что-то там про рост евро, в котором 
Джисон совершенно не разбирается. Около плиты стоит ваза с досыхающими 
тюльпанами. Из навесного ящика сваливается хлеб, его режут на пластиковой 
доске зубастым ножом, и он пахнет.
— Хлеб поджарить?
— Давай с сыром. 
Масло стреляет под крышкой сковороды. Джисон сосёт палец, по которому успел 
садануть ножом. 
Сынмин наблюдает, едва приоткрыв слабовидящие глаза. 
— Вы какие-то странные. Что-то случилось ночью?
Минхо трёт кончик носа:
— Ничего особенного. 
Сынмин пожимает плечами. 
— Ну ничего особенного, так ничего особенного. 
Чугунная сковорода осыпается копотью и источает запах горячих бутербродов. 
Такая тяжёлая, что ею можно убить. Но она только помогает выжить. 
— А где Чонин? — Джисон переводит тему. 
— Он наверху, спит ещё, — зевает Сынмин, прикрывая рот ладонью. — А у тебя, 
кажется, школа сегодня?
— У тебя, кажется, тоже?
122/192

Сынмин хмыкает. Хороший ход. 
— В пизду школу, — отвечает он, и это первый раз, когда Джисон слышит 
Сынмина матерящимся. 
Чем дольше тянется день, тем отчётливее ощущается произошедшее. Феликса 
больше нет. Никто не влетает на кухню, никто не трещит до звона в ушах, никто 
не смеётся над кошками, вопящими на улице. И больше не засмеётся. 
Неожиданно возникшая пустота напоминает вакуум. 
Завтракают они под «Прасковью» из динамиков радио. Хоть что-то хорошее. 
— Надо сказать Чанбину, чтобы залез на крышу и включил луну, — вспоминает 
Минхо, пережёвывая помидор. 
Джисон молчаливо соглашается. Эта ночь была посвящена Феликсу, и должна 
быть исключительной. 
— Вы её выключили, что ли? — соображает Сынмин. Без очков взгляд у него 
немного плавающий. 
— Траур, — коротко поясняет Джисон. 
Сынмин тихонько фыркает:
— Вот идиоты. А если бы вы свалились? Подкинули бы нам под окна ещё два 
трупа. 
Минхо надкусывает хлеб. 
— Но мы не свалились. Завязывай уже, Мин. 
Сынмин супится и прячет лицо, упершись в цветы, рассыпанные на обоях. 
Колупает ногтем какую-то дырочку и добавляет ещё тише:
— Я тоже по нему скучаю, вообще-то. 
Они замолкают. Минхо откладывает бутерброд. 
Порыв Джисона импульсивен, а посему искренен. Он встаёт со своего стула и 
подходит к Сынмину. Объятия выходят слегка неловкими, потому что обнимать 
сидящего, да ещё и согнувшегося в спине – крайней неудобно. Но Джисон честно 
старается. 
Снизу раздаётся едва различимый всхлип, и Сынмин дёргает плечом. 
— Вот здорово. Я ещё встать не успел, а вы уже ревёте. 
Они синхронно поворачиваются. В проёме мерцает Чанбин, в одной футболке и 
домашних шортах – тоже слегка опухший. Чешет шею. Минхо приходится 
выкрутить себе спину и развернуться на стуле. 
— Завтракать будешь? Мы тут какую-то белиберду натворили. 
123/192

— Ну раз белиберду, то надо, конечно, — задумчиво соглашается Чанбин. 
Он исчезает в ванной, чтобы умыться, а Минхо за это время успевает пожарить 
ещё несколько бутербродов и пару яиц. И чайник, наконец, поставить. 
— Чонин проснулся? — уточняет Джисон, когда Чанбин возвращается. Сынмин 
освобождает место и приваливается плечом к стене у окна, пожёвывая лист 
тюльпана. Странный у него аппетит. 
— Вроде того. Лежит, делает вид, что спит. Я его оставил пока, пусть погорюет. 
— Не знает, как себя вести, наверное, — вздыхает Минхо у плиты. 
— Первая смерть, — пожимает плечами Джисон. — В первый раз никто не знает. 
Чай разливается по кружкам, и даже Сынмин соглашается присоединиться. 
Правда всё так же, стоя у окна. Он периодически регулирует волну, если музыка 
по радио становится совсем отвратительной. 
— А у тебя кто? — осторожно уточняет Чанбин. 
— Отец, — поясняет Джисон; это первый раз, когда он говорит о семье так 
прямо. — Шесть лет назад. От рака. 
— Сочувствую. У меня дядя. Он мне родителей заменял. Снегом придавило, 
насмерть. Прикинь?
— Вы не могли бы заткнуться? — вздыхает Сынмин. 
Тему приходится сменить. Они говорят что-то об оценках, о заканчивающемся 
учебном годе и о планах на лето. Какие теперь вообще могут быть планы – чёрт 
его знает. Ни разу не произнесённый Феликс висит в воздухе дамокловым мечом.
Потом еда заканчивается, и они совсем не знают, куда себя деть. Вроде бы 
нужно чем-то заняться – а вроде бы без Феликса это странно. Да и как вообще 
можно продолжать жить обычную жизнь, когда один из них мёртв?
— Я вообще-то хотел кое-что предложить, — озвучивает Чанбин, вставая из-за 
стола и стряхивая крошки с колен. — Но, наверное, подожду Чана. 
Они все молча соглашаются. С Чаном действительно нужно будет поговорить. 
Если до этого Джисон думал, что следует смириться и каким-то образом учиться 
жить дальше, то теперь понимает – не так просто. 
Это всё нельзя отпускать так просто. 
— Может, прогуляемся? — предлагает Минхо. Джисон пожимает плечами. У него 
всё равно не было никаких планов. 
Они собираются, кое-как отыскивая по комнатам чистую одежду, которая не 
пахла бы следами вчерашней расправы. Изгвазданные в земле и засохшей крови 
футболки кидают в стиралку – она съедает их так спешно, будто боится, что их 
могут у неё отобрать. Джисон сомневается, что им доведётся увидеть эти 
124/192

футболки вновь хоть когда-нибудь в этой жизни. 
Напоследок предупреждают Чанбина – просят включить луну до заката – и 
ускользают из дома. Дом скрипит петлями входной двери на прощание. 
Под кедами хрустит гравий. Солнце рушится на чистейшее небо, будто озарение. 
Джисон дышит запахом нагретой земли и срезанной травы – где-то работает 
газонокосилка. 
— Куда пойдём?
— Не знаю, — пожимает плечами Минхо. — Просто куда-нибудь. Хочешь 
мороженого?
Джисон хочет. 
Они забегают в полуподвальный магазинчик в одном из домов поблизости: там 
вовсю гудит кондиционер, так что моментально становится холодно, и трясутся 
морозильные тележки. Только что не подскакивают. Будь это дом, Джисон 
решил бы, что они пытаются сбежать. 
— Сцепиться с холодильником, — подсказывает Минхо, когда Джисон озвучивает 
мысль. Джисон хмыкает. 
— Стиралка встала бы на их сторону. 
Минхо печально разводит руками:
— Женщины. 
Они берут по сахарному рожку и выпрыгивают обратно в май. Ветер дует 
сладкий и тёплый. Забирается под футболку, слизывает тающие сливки с 
обгрызенной вафли. Они возвращаются к железной дороге и идут вдоль рельсов.
Май ощущается странным. Весна так сильно запаздывала, а теперь кажется, что 
до лета рукой подать. И всё вокруг такое страшно зелёное. Нежный, почти 
пастельный оттенок – такой листва бывает только раз в году, пока деревья ещё 
не успевают напитаться впрок, а вода не уходит окончательно в землю, оставляя 
за собой песок и трещины. Май, наверное, самый замечательный месяц в году. 
Джисон так и говорит, облизывая пальцы от талого мороженого. 
— А что насчёт августа?
— А что август? В августе тоже круто, — не спорит Джисон. — Только жарко 
очень. И ощущение заканчивающегося лета давит. Как будто время постоянно на 
исходе. Очень трудно бывает расслабиться. 
Минхо сминает обёртку в комок, сжав пальцами. 
— У меня день рождения в августе, — поясняет. Джисон теряется. 
— Ой. 
125/192

Жаль, что смех Минхо нельзя передавать по радио. Наверняка это сразу снизило 
бы процент агрессии в мире и вообще уменьшило бы количество военных 
конфликтов. 
— Да всё в порядке, — улыбается Минхо. — Я, на самом деле, май тоже люблю 
больше августа. 
— Почему?
Он неопределённо качает головой. 
— В мае у тебя день рождения. 
Вот это да, конечно. 
А впрочем, день выходит недурственным. Они по рельсам пробредают несколько 
станций, и оказываются в каком-то пригородном посёлке с кучей частных домов. 
Ошиваются между улиц, кормят бродячих собак купленной в небольшом ларьке 
колбасой. Те считают своим долгом следовать по пятам до самого вечера. То ли 
защищают в благодарность, то ли надеются выпросить ещё. 
И пахнет так... так мечтательно. Едва уловимо. Юностью. 
Хрустят кости. Они сделаны из игрушечного пластика и карамельной глазури. Из 
жжёного сахара – самую малость. 
А заброшенная готическая церковь, на которую они набредают случайно, 
сделана из отчаяния, острых ножей и беспросветности. По крайней мере, так это 
ощущается. 
— Круто выглядит, — резюмирует Джисон. 
— Феликсу бы понравилось, — соглашается Минхо. 
Это неотдираемое «Феликсу бы...» возникает абсолютно во всём. Не отстаёт, 
сколько бы они ни старались. Стоит отвернуться друг от друга или расцепить 
пальцы – сразу чувствуется что-то пустое и полое в груди. Какое-то отсутствие.
Феликса просто очень хочется обратно. 
Об этом просто невыносимо думать. 
До заката они вытравливают из себя всё сущее: грудь устаёт дышать, глаза – 
щуриться, ноги – бесконечно шагать. Джисону нравится это ощущение 
выпотрошенности – оно не оставляет сил, чтобы думать. Только чувствовать. 
Какие-то вещи. И то – наполовину. Джисон выбирает чувствовать любовь. 
Обратно возвращаются на электричке, потому что кажется, что сделай они ещё 
хоть шаг – и все суставы рассыплются. 
В электричке душно, шумно и дёшево. Последний фактор перевешивает все 
прочие. Они чудом выхватывают место у окна, хотя выходить им – буквально 
через пару станций. Минхо приваливается виском к стеклу, а Джисон – к Минхо. 
126/192

— Спасибо большое, — вполголоса произносит Джисон. 
Минхо удивляется:
— За что?
— Не знаю. За всё. 
Когда они вываливаются из вагона, Джисон чувствует себя перезаряженным. 
Немного измученным, но счастливым. Настолько, насколько это вообще 
возможно; дыра в груди всё ещё кровоточит. 
Она кровоточит и пачкает собою небо. Закат расчленяет солнце – его 
отрубленные конечности растекаются вдоль горизонта. Джисон глядит, как 
истерзанный шар пробитым желтком капает на верхушки деревьев и ощущает 
какой-то странный голод. Почти жажду. 
Она раздирает горло и копошится в желудке. Расцарапывает слизистую и 
жжётся. Её не удаётся игнорировать, и уж тем более её не удаётся заткнуть. 
Она формируется в Джисоновой груди так же внезапно, как и предсказуемо. Она 
расцветает. Это не похоже на жажду справедливости. 
Ему хочется возмездия. 
***
Чан возвращается с работы раньше обычного. 
— Всё равно я нихрена не могу сосредоточиться, — поясняет он при входе, 
расшнуровывая кроссовки. — Трижды просчитался со сдачей. Это ещё повезло, 
что мне лишнее вернули – так бы платил из своего кармана, и ещё штрафы 
сверху. Короче, напарница меня прогнала к чёртовой матери, и правильно 
сделала. 
Он разобранный какой-то. Разбитый, держащийся на клее-карандаше и 
нескольких скрепках. Это видно, хотя Чан старательно делает вид, что всё в 
порядке. Ну, постольку поскольку. Что он справляется. 
Нихрена подобного, никто из них не справляется. 
Как с таким вообще можно справиться?
Чанбин собирает ужин из остатков, а Чонин молчаливо выползает из комнаты. На 
кухне не так много мест, как хотелось бы, хотя теперь стало посвободнее. 
Отвратительно. Лучше бы уж они толкались здесь, как в консервной банке. 
Минхо заваривает чай и достаёт из шкафов бублики и конфеты. Чанбин 
отвоёвывает у холодильника масло – тот прикусывает дверью пальцы. Чанбин 
нервно пинает по боку мыском, и что-то с грохотом отваливается. 
— Воу, — вздыхает Минхо. — Спокойнее. Нам ещё нужна бытовая техника. 
— А я вам не нужен? — бурчит Чанбин; но дверцу всё-таки поправляет. — Он мне 
127/192

руку чуть не оторвал. 
Джисон задумчиво разглядывает потолок, в трещине которого из уголка ползёт 
плющ. 
— Чувствуешь? Шелест какой-то. Звучит по-другому. 
Минхо ничего не отвечает, только поджимает губы. Он тоже чувствует. 
Чонин усаживается Сынмину на колени. Тот подтягивает мальчишеское тело и 
обхватывает руками вокруг пояса, словно тот ничего не весит, хотя между ними 
всего год разницы. Целый бесконечно длинный, непреодолимый один год. 
И несколько месяцев. 
Минхо заваривает чай, они с Джисоном случайно встречаются взглядами, и 
Джисон ловит там смущённое извинение. Никем не прошенное. 
«Не так круто, как у него».
«Как у него ни у кого и не получится. Всё нормально».
Читать по глазам, неловко поджатому рту, по лёгкой хмурости в бровях. Они 
всегда так умели?
Чай действительно получается с каким-то немного иным привкусом, но это даже 
хорошо. Будь он идентичен, Джисона бы вырвало. Прямо в раковину на кухне. 
Воспоминаниями. 
Снова включают радио. Чем-то приходится заполнять тишину. Никто из них не 
умеет столько разговаривать. 
— Завтра, значит, тоже работаешь дневную? — уточняет Чанбин у Чана. Тот 
пожимает плечами, наматывая на вилку макароны. 
От программы «время» сворачиваются в трубочку уши и вянут цветы в вазе, так 
что новости переключают на музыку. Кто-то в динамиках жутковато завывает о 
том, что он заведующий, и это всё из-за него. Джисон не спорит – пусть так. 
— А мне сегодня сон снился, — произносит Чонин, и все поворачиваются к нему. 
— Про девочку-флейтистку. 
Сны – это всегда хорошо. Особенно когда детские. Всем им порой нужно немного 
детских снов, и забыться на вечность. 
Чонина просят рассказать, и он рассказывает. 
— Она была маленькая, вот такая, — и он делает неопределённый жест руками, 
сначала складывая ладони почти вплотную, а потом разводя на всю ширину. — В 
хлопковом жёлтом платье в белый горошек с треугольным горлышком. Совсем 
худая, волосы светло-русые и чёлка. Прям как у моей мамы. Она качалась на 
качелях, которые были сделаны из шарфа, и играла на флейте. Я подошёл, чтобы 
спросить, сколько времени, а она сказала, что мне ещё рано. Что сегодня с ней 
пойдут другие. Она выглядела даже младше меня, а разговаривала, как 
128/192

взрослые. Если честно, было жутковато. Но вообще-то она была приятная, и 
когда мы попрощались, она пожелала мне хорошего дня. И стало как-то 
спокойно. 
Джисон грызёт ноготь, отвернувшись к вытяжке. В голове немного гудит. 
Порезанный с утра палец с радостью кормит солью, исходясь на кровотечение. 
Джисон бездумно лижет языком ранку. 
Радио настойчиво стонет. 

жүктеу/скачать 0,79 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: