Поэзия беспризорной весны

Можете оставлять свои кости здесь тоже, но лучше оставляйте слова и чувства!
27/192

2. В деревянной коробке под кроватью свернулся
бог
поэзия беспокойной весны
для моей сверхновой, 
девочки с глазами из хрусталя. 
за звезды и планетарные системы.
Пестицидами вытравить юность, затем – дать остаткам отлежаться, и 
получившееся перетереть через взросление, чтобы отложилась бесцветная мука.
Джисона ведут через молчаливые улицы, на которых ни души, но ему почему-то 
не страшно. То ли из-за компании сумасшедших подростков, оцепивших его, как 
кордон, то ли потому, что здесь больше фонарей, света и чьих-то безмолвных 
глаз. Жилые дома жмутся к тротуару, пытаясь согреться, и глазеют 
зашторенными окнами-глазницами. Покалеченный Джисон плетётся следом за 
голодным до суматохи Феликсом, а к его спине клеится внимательный и 
спокойный взгляд Минхо. 
Время катится к восьми – торопливо, смущённо, стыдливо. Царапается на исходе. 
Джисон медленно остывает по пути – как труп или как отбивная. Начинают 
мёрзнуть пальцы. Ещё холодит липкую от напитка шею, и волосы как-то 
противно склеиваются. Жалкое, должно быть, он представляет собой зрелище. 
Где-то там осталась шапка. Она слетела с Джисона по пути, и он даже не 
уверен, где именно. 
Уже не найдёт. 
— А чей это дом? — уточняет Джисон, немного подволакивая ногу с отбитой 
коленной чашечкой. — Я не помешаю?
— Он мой. Точнее, наш с Чаном, — Джисона простреливает голосом сзади прямо 
в затылок, но он не оборачивается. — Вернее, юридически он принадлежит моей 
бабушке, но бабушки, вообще-то, лет десять нет в живых. Чан там восстановил, 
насколько возможно, так что считается, что дом общий. Придём – увидишь. 
Джисон больше не решается задавать вопросов. Они скребутся у него в 
карманах и грозятся полезть из-под куртки, но он старательно рассовывает их 
обратно во все отделения. И о доме, и о бабушке, и о Чане этом, кем бы он ни 
был. Вообще, Джисон внутренне надеется, что это будет первая и последняя их 
встреча. Вообще всех. Так что лишняя информация ни к чему – она как пряжа, 
которой ты сшиваешь себя с воспоминаниями, и чем больше швов, тем сильнее 
тебя тянет вернуться. Джисон предпочитает орудовать распарывателем. 
Они добираются даже быстрее, чем обещал Феликс – немногим дольше, чем за 
пять минут. Дом ютится около автомобильного моста, лентой перекинутого над 
железнодорожными нитками, вскребается в деревья и щерится издали 
28/192

единственным светящимся окном. Это действительно дом – Джисон не знал 
даже, что такие ещё остались: деревянный, трёхэтажный (третий этаж трудно 
назвать этажом в полном смысле этого слова – от него имеется только 
треугольная шляпа), с разваливающимся балконом и металлическими пластами, 
нелепо прибитыми к стенам тут и там, чтобы, видимо, всё не рассыпалось. 
Разномастные окна, каждое со своей рамой: огромное, с мелкой расстекловкой, 
так что не сосчитать квадратиков; двухставневое и длинное; широкое 
чердачное, занавешенное какой-то неясной тканью в цветочек. На самом верху, 
прямо на дымовой трубе, лежит...
— Это что – фонарик? — пытается сообразить Джисон, когда они подходят 
ближе. 
— Луна! — гордо извещает Феликс. — Вот такая, — и он формирует руками круг, 
в который легко могло бы влезть человек семь. Или человечество. 
— Электрическая, — поясняет следом мелкий Чонин, и Джисон впервые слышит 
его голос – ещё не сломавшийся, очень звонкий мальчишеский голос. — Её 
притащил Сынмин, она на батарейках работает. Десять штук. 
Сынмин. Чу́дно, просто замечательно. Сколько ещё народа помещается в эту 
рухлядь?
Дом действительно выглядит аварийным. Джисон искренне надеется, что в нём 
никто не живёт, потому что прогнившие деревянные стены вполне могут на 
кого-нибудь рухнуть – но почему-то уверен, что как раз-таки живут. Если не все, 
то как минимум часть. И бог знает, сколько ещё беспризорных детей ошивается 
тут время от времени. 
Остатки мшистого железного забора, плохо прокрашенного зеленоватыми 
квадратами, пугают. Они, низкие, едва достающие Джисону до поясницы, 
кусками прорастают из земли и периодически пропадают. Но интерес 
прихватывает за горло крепче. Когтисто вцепляется, будто пытается задушить. 
Джисон никогда не был в таких местах. В нём от любопытства сгорает 
отрочество. 
Они добираются до калитки, которая держится на трёх ржавых петлях и добром 
слове, и Феликс услужливо пропускает вперёд, кланяясь, словно конферансье:
— Прошу. 
Было бы, куда пропускать. Калитку можно спокойно миновать, обойдя тремя 
метрами правее. Не похоже, чтобы кто-то горел желанием сюда беспричинно 
наведываться. Низкая жухлая трава, оставшаяся с прошлой осени, походит на 
щетину. Джисон следует по промятой вытоптанной тропинке до главного входа – 
тут даже толком не осталось крыльца. Наверняка дом может рассыпаться в 
любую секунду. 
Джисон не уверен, стоит ли ему дёргать дверь, или та может отвалиться, 
поэтому её решительно тянет Чанбин; к большому удивлению, дверь 
выдерживает. Наверное, она держится на каких-то древних заговорах. Кровавых 
ритуалах. Интересно, не лежит ли в земле под этим домом пара скелетов каких-
нибудь революционеров?
29/192

Следом вспышкой влетает Чонин. Он, мелкий и едва уловимый, рассекает 
пространство, будто несётся на роликах. Щёлкает десятком выключателей 
сразу, но свет всё равно получается приглушённым. Тихим и робким. Смущённым 
чужим неожиданным появлением. 
— Чан, мы вернулись! — громогласно объявляет Феликс, и дом отзывается 
гулким дрожанием. Из-под потолка осыпается пыль – будто снегопад или 
оползень. Будто обыденность, столчённая в порох. Вот-вот рванёт. 
Никто не отвечает. Ну, кроме дома, разумеется. 
— Ботинки сними, мы там грязь не разводим, — принимается тарахтеть Феликс. 
— Куртку, если хочешь, можно замочить в ванне или под раковиной. Тапочек нет, 
извини, можно просто в носках. Дать тебе оберег?
— Чего? — не понимает Джисон. 
— Оберег. У нас тут всякое водится. 
— Прихлопку от мышей, — устало возвещает Чонин. Он тут, видимо, за 
переводчика. 
— А, — понимающе тянет Джисон, хотя на самом деле ничего не понял; зачем 
прихлопывать мышей? — Не, спасибо, не надо. 
В коридоре у двери узко и едва хватает места, чтобы развернуться двоим. Тут, 
словно издевательства ради, к стене прибита полочка для шляп, ключей и 
перчаток (пустующая), а с другой стороны приткнута шаткая вешалка-палка с 
многими выгнутыми руками. Джисон сбрасывает ботинки, наступая мысками на 
пятки, и стягивает с себя куртку, будто защитную кольчугу. Вывихнутое плечо 
снова стонет. 
Мимо протискивается Чанбин, ужавшись до размеров воспоминания, и следом – 
Минхо. Но этот не торопится исчезать внутри дома, как все остальные. 
— Если не хочешь стирать куртку, можешь оставить здесь, — спокойно поясняет 
он; он говорит совсем иначе, чем они все, как-то мягко и учтиво, но совсем не 
робко; так звучит упрятанный в лесу весенний полноводный ручей. — Кинь на 
ветку. 
Веткой он называет вешалку. 
И Джисон, наконец, соображает, что напоминает ему этот коридор. Подлесок. 
Густой, кустистый, заросший так, что не продраться; здесь непонятно откуда 
продирается свет, и пахнет хвоей. И всё время что-то липнет к щекам. Кто-то, 
может. Не удивительно, что они водрузили на крышу луну. 
— Спасибо, — отвечает Джисон, и действительно бросает куртку на ветку. 
Его провожают на кухню. Даже не то чтобы провожают – он как-то сам туда 
добирается, по чужим следам и за тенью Минхо. Исчезают тут так же легко, как 
возникают из стен. Джисон не запоминает, в какой момент сворачивает, но 
обнаруживает себя у холодильника, гудящего так свирепо, словно он вот-вот 
собирается в атаку. 
30/192

— У нас гости, — сообщает Феликс, вылезая головой из навесного шкафа возле 
окна. В его рту зажаты засахаренные ушки. 
— Я понял уже, — отвечает тот, кто сидит за столом. — Мог и не утруждаться. 
Джисон останавливается в проёме, не вполне понимая, как стоит себя вести. 
Поздороваться? Смутиться? Испугаться?
Хозяевам леса обычно приносят подношения. А хозяевам дома?
Он выглядит пугающе обычным. Страшно взрослым. Ладно сложенный, крепкий 
шеей, с крупными ладонями и чертами лица. И необычайно спокойный взглядом – 
не так, как Минхо, не от природы, а по необходимости. Каменный почти что. 
Кажется: постучишь – и останешься со сломанными пальцами. А он даже не 
сдвинется. 
— Привет. Я Чан, — первым кивает Чан. Даёт разрешение. Миловать – его 
прерогатива. 
— Джисон. Извини...те за вторжение. Извини. В смысле...
— Можно на «ты», — Чан хмыкает и отпивает из кружки, стоящей у самого края 
стола. — Я не настолько старше тебя. Тебе сколько?
— Пятнадцать. Шестнадцать будет через две недели. 
— Ну вот. Выходит, всего на два года. 
Два года кажутся пропастью. 
Потом Чан оборачивается через плечо и кидает никому и всем сразу:
— Вы где его подобрали?
Клеёнка с круглыми следами от чашек и кружевной тюль на окне. Деревянный 
пол ничем не покрыт. Шкафы со съестным угрожающе нависают, прибитые к 
стенам над старой газовой плитой и ящиками для посуды. В кухне не так много 
места, но каким-то чудесным образом в ней помещаются впятером. Не хватает 
Чанбина. 
— Его полудурки пытались избить за гаражами, — невнятно поясняет Феликс, 
набивая щёки печеньем, и роняет себя на свободный стул напротив Чана. — Те, 
которые на прошлой неделе топили в подлёдье котят. 
Чан недовольно цокает:
— Вот суки. 
— Я Лысому пробил затылок кирпичом, прикинь? — Феликс с энтузиазмом 
хвастается, рассыпаясь на кровожадные улыбки. Чан отбивает взгляд 
скептицизмом. 
— Я сколько раз тебя просил не влезать без повода? — но звучит не слишком 
31/192

сурово. Чан, похоже, устал напоминать и внутренне давно махнул рукой на 
бесполезное занятие. Феликс пожимает плечами. 
— Повод был. Джисон. 
Чан снова переводит утомлённый взгляд на Джисона, и тому кажется, что он 
виноват. В том, что Феликс ввязался в очередную драку. Хочется извиниться, что 
не позволил вместо этого разобрать себя по рёбрам. 
— Так что Ликс предложил привести его к нам, — вставляет Чонин, будто 
вшивает недостающие узелки. Феликс тут же подскакивает. 
— Точно! Телефон. У нас только стационарный, тебе подойдёт?
Джисону всё, что угодно подойдёт. Лишь бы дозвониться до мамы. 
Мама берёт трубку с третьего раза. Не понятно, чем она там занимается, потому 
что обычно она чутка к телефонным звонкам и следит, чтобы Джисон 
возвращался домой не слишком поздно. Но пока она не отвечает, он ждёт, 
прислонившись плечом к стене в коридоре, а Феликс рисует на прибитой к стене 
бумажке непонятных зверей. С двумя парами рогов и крылатых. Многоглазых. В 
панцирях и без хвостов. С перьями, с шипами и иногда – с добрым хищным 
взглядом. Прямо как у него самого. 
Наконец, на том конце провода раздаётся шипение. Это барахлит связь. 
— Ало, мам? Мам, привет, — Джисон жмёт трубку к плечу ухом и накручивает 
спиралевидный провод на палец. 
— Джисон, это ты? Солнышко, ты где? Почему не отвечаешь на мобильный?
— Он разрядился, мам. Всё в порядке. Я... — он на мгновение замирает, потому 
что осознаёт, что так и не придумал, что сказать маме; просто хотел 
предупредить, что с ним всё хорошо. — Я у Хёнджина. Мы хотели посмотреть 
фильмы на кассетнике и засиделись. 
Трубка понимающе булькает. 
— Слушай, я хотел спросить... Можно я останусь на ночь? Завтра суббота, нам к 
десяти на три урока. Таблетки у меня с собой. 
Он сам не понимает, как у него вылетает эта ложь. Не то чтобы врать маме было 
чем-то совсем уж необычным – Джисон прячет от неё сердце и душу, прячет 
помыслы, как любимые игрушки, которые стремится уберечь от капитальной 
уборки. Забивает подальше в щели и надеется, что никто не увидит. Врать маме 
для Джисона не в новинку. 
Но сейчас-то зачем было..?
— Вы сделаете домашнее? Надеюсь, вас не надо проверять, — она не звучит как-
то особенно недовольно. Джисон слишком часто оставался на ночёвки у 
Хёнджина, чтобы это вызывало вопросы. 
— Десятый класс, мам. Всё клёво, мы справимся. 
32/192

Она вздыхает. Так печально, так милосердно. 
— Набери меня завтра после школы? Лучше приходи обедать домой. 
Лучше... Кому лучше?
— Хорошо. 
— Хорошо. Тогда спокойной ночи. Не засиживайтесь допоздна. 
Джисон кивает, как будто мама способна увидеть это из их домашней кухни, где 
у них висит телефон. И вешает трубку прежде, чем ему успевают что-то 
ответить. И прижимается лбом к стенке. Прохладно. 
— Отпросился? — хмыкает Феликс; Джисон косится на него, не отнимаясь от 
стены. — Пошли, Чанбин тебя подлатает. А Минхо выдаст чистые шмотки. Утром 
в доме был Сынмин, так что вряд ли осталось много съестного, но глядишь, чего-
нибудь наскребём. Пострадавшим нужно восстанавливать силы!
***
Они возвращаются в кухню – заметно опустевшую. Из неё пропадают Чан, Чонин 
и Минхо. Феликс усаживает Джисона за стол, ставит перед ним пустую кружку и 
кидается рыскать по ящикам. Чанбин возникает так неожиданно, как будто 
выпрыгивает из потолка. Джисон бы не удивился. 
Он ставит на стол пластиковый таз со всяким медицинским, и у Джисона лезут 
на лоб глаза. 
— Меня побили, — неуверенно говорит он. — А не расчленили. Меня не надо 
сшивать заново. 
Чанбин только хмыкает и принимается разбирать пузырьки, коробки, 
сверкающие блистеры, перетянутые резинками, вязанки бинтов, какие-то иглы. 
Аптечка у них – на все случаи жизни. Удивительно даже. 
— Всё нормально, я ж не буду на тебе всё имеющееся опробывать. Ты от такого 
сдохнешь. Мы храним всё в одном месте, чтобы ничего не терять. 
— В тазу? — со скептицизмом уточняет Джисон. 
— Очень удобно, правда?
Джисон не спорит. Вообще, когда тебе обрабатывает лицо непонятный парень, 
полчаса назад мявший рёбра уличным бандитам (даже если он тебя этим спас) – 
наверное лучше не возникать. Наверное, так безопаснее. 
Тем более, что Чанбин не делает ничего особенно странного. Он ещё раз 
проверяет Джисоново плечо, велит стянуть рубашку, перевязывает сустав, чтобы 
не дёрнуть лишний раз, обрабатывает ушибы и царапины, помогает смыть кровь 
с лица и, в общем-то, всё. Чуднó, но Джисон действительно чувствует во всём 
этом какую-то медицинскую выправку. 
33/192

— И много вас тут живёт? — уточняет Джисон, застёгивая рубашку обратно. Она 
грязная и в сукровице, но выбирать особенно не из чего. Феликс рушит на стол 
миску с шоколадными шариками. 
— Шестеро. Ты знаком со всеми, кроме Сынмина, но я бы не сказал, что это 
большое упущение. Он клёвый, просто с ним тяжелее сойтись. Мы с Минхо и 
Чаном живём тут на постоянке, Чанбин, Чонин и Сынмин заходят иногда. Хотя 
Чанбин скорее иногда уходит, но сути дела это не меняет. А ты?
— А что – я? — не понимает Джисон. 
Феликс падает на стул напротив, раздутый сквозняком тюль гладит его по 
спине. 
— Ну – ты планируешь остаться или иногда заходить?
Джисон хлопает глазами. Не то чтобы он планировал хоть что-то из этого. 
Феликс глядит легко и диковато, как мелкий шальной щенок с режущимися 
зубами, которого то и дело тянет поточить обо что-нибудь дёсны. Он 
неуправляемый, но славный, и Джисону очень не хочется его обижать, потому 
что Феликс, в общем-то, ему даже нравится. Просто...
Он не знает, как сказать, что он не такой. Не такой, как они. Он не шатается по 
улицам и не лезет в драки. Не живёт стаей в чужом старом доме. Не водружает 
на крышу луну. Не жжёт кирпичи, в конце-то концов!..
Он просто... просто хочет один день провести подальше от матери. В этом же нет 
ничего такого?
Но необходимость отвечать отпадает как-то сама собой: в кухню входит Минхо. 
— Я там кое-что из чистых вещей нашёл, если тебе надо. Штаны и пара 
футболок. Посмотришь?
— Мы тут чаёвничаем, — возвещает Феликс, набивая щёку шоколадными 
шариками, и возвращает взгляд к Джисону. — А ты чего не пьёшь?
Джисон переворачивает кружку:
— Так нечего же. 
Феликс подскакивает, как ужаленный. Ребёнок-пропеллер, с неуёмным 
количеством энергии. Берегите пальцы от лопастей!
Минхо вздыхает. 
— Поставь на всех пока воду кипятиться, а мы скоро вернёмся. 
— Газа хватит? — зачем-то взволнованно уточняет Феликс. 
— Хватит. 
Каждый раз, когда Джисон выходит в коридор, ему кажется, что тот становится 
каким-то другим. Перемещаются картины в рамках. Крючки для одежды. 
34/192

Появляются и пропадают деревянные плинтуса. Иногда Джисону начинает 
мерещиться, что с потолка свешиваются ветки ясеня. Что кто-то дёргает за 
штанину сзади, пока Джисон не видит. 
Но это всё нервы, разумеется. Просто Джисон никогда раньше не был в таких 
домах и не видел, чтобы в них кто-то жил. 
Они проходят по коридору до самого конца, и Джисон замечает лестницу на 
второй этаж. Проглоченную темнотой, широкую деревянную лестницу с резным 
поручнем, зубастую и тяжело дышащую. С ребристым загривком. У неё нет глаз, 
но Джисон уверен, что она видит его. Это пугает до младенческого восторга. 
Минхо сворачивает в последнюю дверь справа, и Джисон послушно ныряет в 
комнату прежде, чем лестница успевает начать шевелиться. 
То, что это комната Минхо, становится ясно моментально. Не по запахам и даже 
не по мебели. По звукам. По спокойной, самовольной тишине. Не скромной, не 
робкой – именно что самовольной. В такой тишине дети играют сами с собой не 
от того, что их не приняли в игру другие, а от того, что другие ещё не скоро 
научатся играть в ту игру, в которую умеют играть отроки вроде Минхо. И он 
перебирает чудны́е кубики с неясными резными буквами, что-то тихонько 
бормоча себе под нос; но если сесть рядом и прислушаться (он не прогонит), то 
можно услышать нечто такое, о чём не расскажут ни дети, ни взрослые. Нечто 
сокровенное и великое. Более древнее, чем мама, и уж точно древнее старых 
сказок. 
Вот так звучит эта комната. 
Хотя мебель в ней тоже есть, разумеется. Просто немного. Шкаф для одежды, 
заправленная расшитым покрывалом широкая кровать на толстых ногах и 
письменный стол со стулом. Ещё зеркало на стене и графин с водой на 
подоконнике. Вот, в общем-то, и всё. Вот такое вот убранство. 
Минхо проходит вглубь первым, снимает со спинки стула пару футболок и какие-
то старые штаны из плотной джинсы – они явно будут Джисону велики. 
— У тебя так чисто, — невпопад брякает Джисон, принимая из рук одежду. 
Минхо едва заметно хмыкает. 
— Бардак разводить особо нечем. Мне выйти, чтобы ты переоделся?
Джисон смущается. Он нередко переодевался перед другими мальчишками 
перед уроками физкультуры или в детстве на озере, но Минхо, очевидно, 
старше, намного-намного симпатичнее, и смотрит как-то внимательнее. 
Ощущается иначе. 
— Да я это... только футболку надену. В смысле, спасибо большое! Просто я в 
твоих джинсах утону. 
Минхо посмеивается и кивает. И правда в нём есть что-то кошачье. Когда они 
шли по коридору, Джисону померещилось было даже, что у Минхо желтоватым 
сверкнули глаза. Но это из-за дома, разумеется, это он так действует. И из-за 
фантазии. Очень много впечатлений. 
35/192

И из-за Минхо, наверное? Самую малость. 
— Извини, у нас выбор не большой. У вас с Феликсом, возможно, примерно 
похожий размер, но Феликс стирает шмотки раз в пятилетку. Тебе бы не 
понравилось. 
— Да нет, я ничего такого не имел в виду, я очень благодарен, — Джисон мотает 
головой. — Да и не сказать, что я сам сильно чище...
Они неловко замолкают, и Джисон понимает вдруг, что Минхо тоже чем-то 
смущён. Они неумело теряют нить разговора, а Джисон хочет поймать её снова и 
пришить к самому сердцу, вышить на нём крестиком какую-нибудь картинку 
(дерево или луну), и так остаться. Глупое, импульсивное желание. Джисону 
очень нравится смотреть на Минхо, и в этом есть что-то по-детски правильное. 
— Так значит... ты останешься на ночь?
Джисон оживает:
— Ты не против? В смысле, это же твой дом. 
— Наш с Чаном, — автоматически поправляет Минхо. — Не против, конечно. Мы 
никогда не прогоняем, если дом разрешил войти. Чонин считает, это дух моей 
бабули проверяет всех гостей на входе, а мне кажется, что дело в самом доме. 
Тебе Феликс ещё не успел рассказать, как мы сюда однажды его бывшего 
одноклассника пытались привести?
Джисон мотает головой. Минхо посмеивается, всё так же бумажно-тихо – будто 
дышит на цветок – и улыбается; в миг становится ослепительно ярким, несмотря 
на бледную кожу и тёмные волосы. 
— Попроси, пускай потреплется. Он любит эту историю. Если вкратце – Феликсов 
знакомый однажды попросился перекантоваться на пару дней, слышал, что 
Феликс где-то не с родителями живёт. Это было давно, года три назад, и Феликс 
сдуру привёл. Собаки не подпустили даже к калитке, чуть ноги не отгрызли. А 
знаешь, что самое забавное?
— Что?
— Нет у нас никаких собак, — сияет Минхо. — И не было никогда. Понятия не 
имею, откуда они взялись. Но через две недели тот придурок ввязался в 
поножовщину и кого-то прирезал. В общем, нам очень повезло, что он у нас не 
остался.
— Специфическое у вас представление о везении, — откровенно удивляется 
Джисон; он не видел собак в округе, и даже не видел их следов: отпечатков лап, 
костей, клоков шерсти. Трудно проверить, говорит ли Минхо правду. Чёрт знает, 
что творилось тут три года назад. 
— Я тогда пойду, подготовлю тебе спальню на втором этаже, — Минхо 
отряхивает со штанов несуществующую пыль. — Попроси у Феликса заварить 
тебе успокаивающий чай с ромашкой. Он у него круто получается – возможно 
потому, что Феликс больше ничего не умеет. И не соглашайся есть его стряпню! 
Отравишься. Но чай выпей, чай классный, очень помогает. По ночам тут бывает 
36/192

шумно, так что спать лучше крепко. Или не в одиночку. Но я не думаю, что ты 
согласишься спать в комнате с кем-то из нас?
Джисон растерянно лупит глазами. Минхо, вероятно, и не понимает, какие 
жуткие вещи говорит. Для него это обычное дело? Джисон сглатывает оторопь, 
камнем застрявшую в горле. 
— Я лучше один, да. Спасибо большое. 
Минхо ныряет в коридор, будто в речку, его моментально уносит, и Джисон 
уверен, что стены за ним сразу меняют своё положение. Он растерянно 
оглядывается в отсутствии хозяина, и осиротевшая комната глядит на него в 
ответ несколько печально. Она и без того не пестрит яркими красками, а в 
отсутствие Минхо словно бы совсем притихает и скатывается в маленький ком. 
Такой крохотный, что поместится в кулачок. Джисон легко проглотил бы его 
вместе с таблеткой от тревожности. 
Он торопливо переодевается в футболку Минхо и тоже вываливается в коридор. 
Тот изгибается, скручивается и любезно выкидывает Джисона на кухню. 
На кухне Феликс. Пытается сладить с вопящим чайником, газовым баллоном и 
плитой одновременно. Рук у него всего две, а целей – намного больше. Он 
пытается раздвоиться, но от дома, видимо, он унаследовал только жутковатый 
взгляд весёлого безумца и узость кости. Никаких магических способностей. 
— Джисон! — радостно выдыхает Феликс, завидя его в проёме, словно Джисон – 
величайшее в его жизни благословение. — Ты страшно вовремя, подойди сюда. 
Видишь винт? Нужно закрутить – он очень тугой, у меня никогда не хватает сил 
в одиночку. 
Они вместе наваливаются на баллон под аккомпанемент завывающего кипятка и 
шипение конфорок. Винт и вправду поддаётся с трудом – его получается 
сдвинуть только с третьей попытки, и пока они пытаются, Джисон всё думает, 
как они тут выживают, если каждая готовка стоит такого количества крови и 
усилий...
— У нас нет газопровода, — поясняет Феликс, вытирающий влажный лоб, пока 
проверяет крутящиеся глаза на плите и снимает чайник за прорезиненную 
ручку. — Закупаем баллонами. Вообще обещают каждый год провести, но, по-
моему, про нас забыли. Да ты садись за стол, чего стоишь? Мы, в общем-то, не 
возникаем – если будем слишком выпендриваться, к нам полезут с проверками, и 
выяснится, что в доме попеременно проживает пятеро детей, из которых один 
числится пропавшим без вести, один должен бы находиться в интернате 
последние лет пять, а один состоит на учёте. И всё это под надзором 
единственного совершеннолетнего, который здесь даже не прописан. Хороша 
компания, а?
Феликс щёлкает улыбки, как орешки, его неуёмные руки возникают то там, то 
здесь. Джисон не успевает сообразить, когда на клеёнке перед ним возникают 
несколько пиалушек, миска с засохшими пряниками и блюдечко с вареньем – 
вишнёвым; Феликс принимается переливать воду из металлического чайника в 
керамический. 
— Так значит, Минхо тоже несовершеннолетний? — цепляется за мысль Джисон. 
37/192

Феликс хмыкает, танцуя с кипятком. 
— Ему семнадцать. Симпатичный, правда? — он смеётся, глядя, как меняется 
Джисоново лицо, и продолжает. — Мне пятнадцать – я осенний урожай; Чанбину 
шестнадцать, он бросил медицинский колледж полгода назад, Чонину вот-вот 
стукнет четырнадцать, а Сынмину – вы с ним ещё не знакомы – пятнадцать 
исполнилось несколько дней назад. 
Джисон едва успевает подставить пиалу, чтобы Феликс не вылил чай прямо на 
клеенку. 
— И давно вы здесь живёте? — горячий чай царапает язык. Джисон не успел 
сказать Феликсу про ромашку, но из пиалы отчётливо пахнет травами и какой-то 
магией. Чёрной, возможно. Чем-то вроде некромантии или приворота. 
— Я – последние четыре года. Три с половиной. Я пришёл сюда в конце лета. 
Чонин с Сынмином чуть больше года, они оба появились прошлой зимой под 
праздники – мы называем их новогодними подарками. Сынмин даже притащил 
ёлку, прикинь? Чанбин года два или что-то типа того. Насчёт Чана точно не 
скажу – он был тут до меня, но вроде как не слишком долго. А Минхо... ну, Минхо 
тут всю жизнь. Он рос с бабушкой – это же её дом. А потом его бабушка умерла 
или что-то типа того. Но это лучше у него спросить, я, если честно, все детали не 
знаю. Знаю только, что после революции она отказалась отдавать землю и дом 
государству, и поэтому сейчас у нас нет газа. Что-то в этом роде. Но 
электричество провели!
Феликс хрустит пряником, окунув его в варенье, и тот каменной крошкой трещит 
у него во рту. Хотя, возможно, это зубы. Джисон своими жертвовать не рискует; 
он уверен, впрочем, что это место принимает подношения как раз костями. 
Повезёт, если не человеческими. 
— А есть чайная ложечка?
Феликс мотает подбородком куда-то в сторону плиты:
— Вон там, справа от вытяжки. Ага, нижняя полка. Под крекерами посмотри. Да, 
они чистые, бери любую. 
Джисон вытягивает две – на всякий случай – и садится обратно на стул. Стена, 
обклеенная обоями в цветочек, ластится к боку. Джисон глядит на 
расцветающие на ней тюльпаны. 
— Ты не спросил самого главного, — добавляет Феликс. Джисон глядит на него с 
подозрением. 
— Чего?
— Кто из нас состоит на учёте. 
— Не уверен, что хочу знать, — честно признаётся Джисон, пряча волнение за 
пиалкой. — Если обещаете не убивать и не бить, меня это не сильно волнует. 
Феликс сияет. Хохочет так звонко, что впору записывать его на пластинки в 
качестве терапии для душевнобольных. Он либо исцелит, либо окончательно 
38/192

сведёт с ума. 
— Это правильно, — соглашается Феликс и ломает очередной пряник о зубы; или 
зубы о пряник, тут уж как посмотреть. — Но мы не жестокие, вообще-то. По 
крайней мере, пока нам никто не угрожает. Кроме Чонина – Чонин самый жуткий, 
не оставайся с ним один на один!
Джисон отставляет пиалу на стол. 
— Правда?
Феликс снова заливисто смеётся. 
— Нет, конечно, я шучу просто! Чонин самый славный из нас. Он не слишком 
многословен – экономит кислород. Я уже говорил, что он астматик? Знаешь, что 
такое астма?
Феликс говорит так много и быстро, что не удивительно, что он с трудом помнит, 
кому и что рассказывал. Джисон бы на его месте даже запоминать не пытался. 
— Это когда задыхаешься?
— Ага, типа того. Я, если честно, сам не до конца разбираюсь. У Чонина бывают 
эти, приступы – он вдруг начинает жутко хрипеть и кашлять. Вроде как у него в 
лёгких всё опухает. Нужно следить, чтобы он всегда таскал с собой ингалятор, 
иначе он может случайно помереть. Но, вообще-то, в ответственности он 
уступает разве что Чану, так что это скорее он будет за тобой приглядывать, чем 
ты за ним. 
Джисон вспоминает похожего на мышь Чонина: с немигающим прозрачным 
взглядом, очень пристальным и многослойным, в котором едва заметно сквозит 
любопытство; и кинжальными лучезапястными костями. Такими можно кого-
нибудь зарезать. Нечаянно. Из большой любви. 
Феликс продолжает рассказывать – он говорит, говорит, говорит... Про то, как 
зимой они утепляют дом пыльными одеялами из подвала и электрическими 
обогревателями. Как приходится в два раза чаще забираться на крышу, чтобы 
менять батарейки в луне. Про то, как в конце лета закатывают банки с 
цветочным вареньем и весной пьют сок из одуванчиков. А осенью – защищаются 
от плодящихся осыпающихся листьев, которые заполоняют весь двор. Как по 
ночам кто-то скребётся под половицами; мыши, вроде как, но Феликс уверен, что 
это духи. А по утрам откуда-то слышны песни под дудочку – хотя никто из них не 
ходил в музыкалку и толком даже не знает нот. Только Чан умеет играть на 
гитаре. 
Слушать Феликса оказывается приятно. Джисон даже не думал, что кто-то 
может так интересно рассказывать такую фантастическую чушь. Но из уст 
Феликса любая нелепица вдруг приобретает множество хвостов и лап, и Джисон 
не удивился бы даже, если бы из стены неожиданно выпал четырёхкрылый 
голубь. 
И кто-то действительно выпадает. Не голубь, правда, а всего лишь Минхо. 
Совершенно бескрылый. И не из стены, а из прохода. Хотя здесь, наверное, это 
одно и то же. 
39/192

— Я там постель подготовил. Вы закончили уже?
Джисон оглядывается через плечо, а Феликс вытягивает шею, удлиняясь вдвое. 
— А остальные не будут?
Минхо приваливается к косяку:
— Чанбин помогает мелкому сделать биологию. Чан чинит генератор – он опять 
сдох. Так можно и без электричества остаться. Но скорее всего он придёт 
попозже, ему не помешает успокоить нервы. 
— У меня ещё полный чайник, — радостно возвещает Феликс. — И пряники с 
вареньем остались. 
— Это которые с прошлого месяца в шкафчике лежат? — с сомнением уточняет 
Минхо, а потом смотрит на Джисона. — Я надеюсь, ты их не ел?
— Только варенье, — неуверенно глотает Джисон. Минхо кивает. Одобрение 
высекается молчаливое. 
— Тогда ладно, варенье у нас хорошее, мы его сами закручиваем. Если ты готов, 
то пошли, я покажу твою комнату. 
Второй раз за этот вечер Джисон поводочно следует за Минхо. Это кажется 
безопасным: если Минхо вырос в этих стенах, вряд ли они его утянут. Джисон, 
пока идёт, пытается прикинуть, поменялись ли местами картины и крючки, но 
хоть убей – не помнит их предыдущего расположения. И в глубине души уверен, 
что не запомнит нынешнего. 
Они приближаются к лестнице, и она щёлкает зубами-ступеньками. Джисон 
притормаживает в странном беспокойстве, а Минхо, не замечая чужого испуга, 
небрежно давит на выключатели. Вдоль лестницы загорается несколько старых 
светильников. Свет такой тусклый, что его получится стереть рукавом кофты. 
— Они пыльные очень, — смущённо поясняет Минхо. — Мы редко их вытираем. 
Каждый раз, когда пытаемся – происходит что-то плохое. В прошлый раз крышу 
проломило веткой. Почти неделю на чердаке шёл дождь, пока мы с Чаном всё не 
заделали. 
Джисон отчего-то верит. Он наступает на первую ступеньку, когда Минхо 
пересекает половину первого пролёта, и дерево под его ступнёй вздыхает. 
Джисон опасается, что убегут перила. Или что утащат его руку. Поэтому он их не 
трогает. 
На лестнице нет фотографий, но есть рисунки – детские. Минхо или кого-то 
другого, Джисон не знает, и не уверен, что имеет право уточнять. Но красно-
фиолетовый монстр с глазами на животе точно принадлежит Феликсу. 
Второй этаж освещён ещё хуже первого, тут можно нечаянно провалиться куда-
нибудь под землю или вывалиться в окно, если не сильно приглядываться. 
Повеситься на зацепках, возможно. Или уронить себе на голову полку. На полке 
наверняка чей-то шёпот вперемешку с пылью. 
40/192

Везёт, что идти далеко не приходится. 
Комната, которую для Джисона отвёл Минхо, примерно вполовину меньше 
хозяйской, и Джисон этому рад. Ему было бы некомфортно ночевать в таком же 
широком и пустом помещении. Здесь больше старой мебели и больше 
воспоминаний. Они рассованы по щелям вместе со сложенными втрое 
бумажками, и бусинами сверкают с подоконника. Они цепляются за 
полупрозрачные шторы. Паутиной сверкают из угла под потолком, где белеет 
квадрат чистой штукатурки. Они прячутся под высокую-высокую кровать и 
заползают в комод, пока никто не видит. 
Джисон не уверен, но ему кажется, что где-то здесь, у стены за туалетным 
столиком, должен лежать бог, свернувшись калачиком. 
— В общем-то, вот, — немного неловко возвещает Минхо. — Не самая большая 
комната, но тут потеплее. Я заправил бельё на кровати, если что – есть пара 
пледов в комоде. Они немного колются. Ты веришь во всякое мистическое?
Джисон оборачивается, застыв с маленьким зеркальцем в руках, найденным на 
деревянном подоконнике с облупившейся краской. 
— Нет, наверное, — врёт Джисон. Минхо кивает. 
— Здорово, тогда ты не испугаешься всяких звуков ночью. 
Джисон глядит с сомнением. 
— Чонин говорил, у вас тут мыши. 
— Ага, — хмыкает Минхо. — Поющие мыши. 
Они смотрят друг на друга, и Джисон понимает, что Минхо не шутит. То ли 
пытается напугать, то ли правда верит в то, что говорит. А может, просто сошёл 
с ума. Вряд ли у него была лёгкая жизнь. 
— Это ветер, если что. Ну или можешь придумать себе другое объяснение. Если 
понадоблюсь – я в своей комнате, на первом этаже, ну ты помнишь. Сумку я твою 
принёс. Вода на кухне, туалет тоже на первом этаже слева от лестницы, там 
маленькая дверь, не пропусти. В комнаты к остальным лучше не лезть, хотя не 
воспрещается, но на чердак в одиночку не поднимайся. Это вроде всё. Вопросы?
Джисон пожимает плечами. Он вообще надеется не выходить до самого утра. 
— Нет вопросов. 
— Тогда здорово. Если что – кричи, Феликс обожает гоняться за домовыми. 
Джисон понимающе мычит. 
— Много поймал? — осторожно уточняет. 
— Ни одного пока. Но он не теряет надежды. В общем – доброй ночи!
41/192

И Минхо исчезает за порогом, мгновенно проглоченный коридором и почти 
наверняка пережёванный лестницей. Джисон остаётся в комнате один. 
Наконец получается отдышаться. Джисон вспоминает про ноющие рёбра, про 
синяки на лодыжках и царапину на щеке. Всё это кажется ненастоящим, каким-
то метафизическим – как духи в щелях между половиц или бог, свернувшийся 
клубком у стены. Как электрическая луна на крыше. 
В пустой комнате совсем нет звуков. Никаких. Ни дудочек, ни поющих мышей. 
Только Джисоновы скрипящие суставы и его хрустящие кости. Исколотая душа-
игольница – самую малость. Но её практически не слышно. 
Джисон вытряхивает искусственные внутренности сумки: вываливает прямо на 
кровать, перевернув сумку вверх дном. Оттуда высыпаются тетради, несколько 
учебников, ручки без пенала. Смятый бутерброд, который не пощадили в драке. 
Бутылка воды. Таблетки. 
Джисон с удивлением отмечает, что ни разу за этот вечер не захотел умереть. 
Обычно на него так или иначе накатывает – это стало таким обыденным, что у 
Джисона от самого себя невыносимая усталость. Если долго-долго повторять 
одно слово, оно в какой-то момент потеряет смысл. Джисон так давно хочет 
умереть, что уже не уверен, что это значит. 
Но этой ночью ему очень хочется жить. И хочется дожить до утра. Ему интересно 
послушать пение подвальных мышат и чью-то дудочку. 
Этой ночью Джисон очень хочет жить, чтобы посмотреть, как свернувшийся 
клубком бог перевернётся нá бок. 
***
— И что это значит?
— Это значит, что капрон и нейлон относятся к искусственным полимерам. 
— Погоди, так это разве не волокна?
— Волокна. Лавсан и нитрон тоже волокна – вот, видишь табличку? Это всё 
синтетические волокна. А синтетические волокна входят в полимеры – полимеры 
делятся на три группы...
— Боже, нет, остановись! — воет Хёнджин. — Я всё равно ничего не понимаю! 
Пауза, мне нужно передохнуть. 
Он тянется к бутылке с водой, стоящей на парте, словно если сейчас не сделает 
хотя бы глоток – сгорит изнутри вместе со всеми знаниями, которые опасно 
тлеют у него в глотке. Хэин устало вздыхает. По субботам между уроков 
длинные паузы, и она почти двадцать минут не сдаётся, пытаясь объяснить 
Хёнджину тему, которую они прошли три недели назад. 
— Как ты собрался писать контрольную? 
— С божией помощью, — булькает Хёнджин. — Я крещёный, ты не знала? Со 
мной бог. 
42/192

Джисон, устало растянувшийся грудью на парте, едва слышно бормочет:
— Бог свернулся в клубок у стены под кроватью?
— А? — переспрашивает Хэин. — Чего?
Джисон неопределённо ведёт здоровым плечом, и Хёнджин тут же на него 
вешается, будто приговорённый и приворожённый. Вцепляется едва только не 
зубами в загривок и пачкает никотиновым дыханием Джисону ухо. Джисон 
косится на него беззлобно и с сонным интересом. 
— Ты чего такой вялый сегодня?
— А ты давно видел Джисона пышущим энергией? — фыркает Хэин. Хёнджин 
отмахивается. 
— Обычно он просто без энтузиазма. А сегодня прямо как будто не с нами. Эй, 
спутник два, приём! Ты ещё на связи?
Джисон посмеивается. Хёнджин воздушный и эфемерный, многоцветный, 
многоликий. Когда он соединяется во что-то одно – становится страшно 
плотным. Как его сигареты. Хёнджина лучше курить, чем пытаться сгрызть. Его 
совершенно бесполезно ловить, если он ускользает между пальцев. 
— Мне приснился странный сон, — честно признаётся Джисон; а следом сразу 
врёт. — Про дом, у которого на крыше луна. И про детей, которые там живут. 
Меня пустили внутрь и угостили каменными пряниками с вареньем. 
Странный сон Джисону действительно снился, но всё, что произошло с ним в 
доме у автомобильного моста, не имеет к нему никакого отношения. То было на 
самом деле. 
Хёнджин хмыкает:
— Так себе у этих детей гостеприимство. Кто предлагает гостям каменные 
пряники? Варенье-то хоть вкусное было?
— Очень, — вздыхает Джисон. 
Хэин устраивается щекой на ладони и заботливым вниманием на сердце. 
— А вдруг это вещий сон? Ну не в прямом смысле, а метафорически? Вдруг он 
что-то значит? Нужно почитать в соннике, что значит дом, луна и варенье с 
пятницы на субботу. 
— И про каменные пряники не забудь, — хихикает Хёнджин. — Они наверняка 
тоже очень важны. Любите вы, девчонки, верить во всякую хрень. 
Хэин охотно бьёт Хёнджина по темечку учебником по химии, а он восторженно 
хохочет. Даже почти не закрывается руками. Их дружба воздушная и 
болезненно-сильная, до синяков и вонзённых в мясо резцов, до слёз и молебных 
извинений, держащаяся на остротах, тайном покровительстве, тщательно 
скрытой заботе и, вероятно, канцелярских скрепках. Слишком широкий 
43/192

эмоциональный диапазон. Джисон бы не выдержал. 
Интересно, что бы ответил прагматичный Хёнджин, если бы Джисон признался, 
что слышал дудочку под утро? Предложил бы сменить препараты?
А может, Джисону просто померещилось. Он и не уверен-то уже, что 
действительно её слышал. Он не помнит. Возможно, он всего лишь убедил себя в 
этом. 
— Мы после уроков хотим в кино сходить, — сообщает Хёнджин, всекаясь 
удавчатыми объятиями Джисону подмышку. — На «Затуру». Пойдёшь с нами?
— Его ещё крутят? — удивляется Джисон, вспоминая, что они с Хёнджином 
ходили на этот фильм в том году и ещё несколько раз до этого. — Извини... не 
могу. Обещал встретиться кое с кем. 
Это не ложь, но и не вполне правда. Он не обещал, и никто не звал 
целенаправленно Джисона обратно в дом, хотя очевидно было, что его не 
собираются прогонять. И всё-таки Джисону хочется ещё раз туда заглянуть. Он 
не уверен, хватит ли ему храбрости прямо сегодня, но зато уверен, что будет 
неважной компанией в кинотеатре. 
Хёнджин удивлённо приподнимает брови. И не задаёт лишних вопросов. 
Хёнджин – самый лучший друг, какой когда-либо был у Джисона. Если кому-то 
Джисон решится после смерти доверить свою коллекцию кассет и DVD дисков с 
гоблинской озвучкой – то только ему. 
— Надеюсь, это кто-то симпатичный, — хмыкает Хёнджин. Джисон заезжает ему 
локтем в скулу и улыбается. 
— Надейся. 
Он невольно вспоминает Минхо. Минхо действительно очень, очень 
симпатичный. 
***
Чонин ждёт Джисона у выхода из школы. 
Всё такой же молчаливый, одетый в плотную белую кофточку и тёплую 
фиолетовую жилетку. И ещё в пристальность. Он спокойно ожидает, пока другие 
старшеклассники обойдут его стороной, и придерживает двухколёсный 
велосипед с грязной рамой. 
Джисон замечает его ещё на ступеньках, когда выходит на крыльцо. И чуть не 
спотыкается о собственное сердце. Хёнджин замечает Джисонов удивлённый 
вид, а Хэин – растерянность. 
— Это тот, с кем ты должен был встретиться? — с сомнением уточняет Хёнджин. 
Джисон делает неопределённое движение головой. 
— Это... мой друг. 
— Младшеклассник?
44/192

— Ему тринадцать, — поправляет Джисон. 
Они все вместе подходят к Чонину, и тот так и не начинает моргать, глядя на 
Джисоновых спутников. Вытирает острый носик рукавом кофты и кивает. 
— Привет. Феликс сказал, ты забыл у нас шарф. 
Джисон очень не хочет, чтобы Чонин вдруг начал тут рассыпаться в 
подробностях относительно вчерашних событий. Хёнджин и так устроит ему 
расстрел вопросами чуть позже – Джисон уже чувствует, как тот вставляет 
патроны в барабан. 
Хорошо, что Феликс пришёл не лично. Вот кого было бы не заткнуть. 
— Блин, правда? — Джисон неловко мнёт дружелюбие. — Спасибо большое. 
— Я его не принёс, — тут же спокойно добавляет Чонин. — Феликс сказал, ты 
можешь сам забрать, если придёшь. Я просто заехал передать. 
Просто заехал передать... Откуда Чонин вообще знал, где Джисон учится?
Хэин дёргает Хёнджина за край куртки:
— Кажется, нам пора. Мы так на сеанс опоздаем. 
— Так сорок минут же е... а-а-а, — понимающе тянет Хёнджин под суровым 
взглядом. — Точно. Ну пора так пора. Джисон – если что, звони. Увидимся в 
понедельник?
Джисон машет ему рукой, пока Хэин не успевает утащить его слишком далеко 
(на тот свет, к примеру). Хёнджин не выглядит как кто-то, кого следует жалеть. 
Если он будет не слишком много курить, вероятно, Хэин его даже пощадит. 
Джисон поворачивается обратно к Чонину. Тот глядит в упор, ничуть не 
стесняясь – только супится немного. Кажется, всё-таки немного переживает. Ему 
вообще хоть иногда нужно моргать?
— Ты пойдешь к нам домой?
Это звучит не совсем как вопрос, но Джисон решает ответить:
— Шарф мне, конечно, не помешает вернуть...
— А велосипед у тебя есть?
— Велосипед? — растерянно переспрашивает он. — Нет, велосипеда нет. 
— И роликов? — хмурится Чонин. 
— И роликов. 
— Лажа, — Чонин серьёзно вздыхает, и Джисон почти смеётся, но сдерживается 
в последний момент. Он не уверен, что «лажа» подходит в данном случае по 
45/192

смыслу, но помнит, как сам в возрасте Чонина путал между собой всякие 
слэнговые словечки. 
Чонин с сомнением осматривает свой велосипед и поджимает губы, будто 
сжёвывает мысли. 
— Ты мог бы сесть на багажник. Но тогда мы можем перевернуться...
— Или я поведу, а на багажник сядешь ты? — предлагает Джисон. Чонин 
смотрит на него так, словно Джисон очень сильно его чем-то задел. 
— Но это мой велосипед, — непонимающе произносит он. Будто ножиком 
копается в брюхе. 
— У вас что же, у всех личные велосипеды?
— Только у меня и у Сынмина. Нам чаще приходится возвращаться домой. В 
другое домой. 
Джисон понимающе хмыкает. «Другое домой» – это видимо так Чонин 
обозначает квартиру, в которой живёт. У дома Минхо, выходит, нет никакого 
особенного названия?
— Давай сделаем так, — Джисон задумчиво упирается руками в бока и пытается 
придать виду дополнительной серьёзности. — Я сяду вперёд и буду крутить 
педали. А ты сядешь на багажник и станешь вроде как рулевым. Я буду 
поворачивать, куда ты скажешь, а ещё ты можешь щипать меня за руки, чтобы я 
изменил направление. Но лучше всё-таки голосом. И я буду тормозить и 
разгоняться, когда ты скажешь. Ты когда-нибудь играл в компьютерные игры?
— Мы с Чанбином однажды ходили в компьютерный клуб, — с сомнением 
отвечает Чонин. 
— Ну вот. Я буду чем-то вроде твоего персонажа, а ты будешь мной управлять. 
Идёт? 
Чонин хмурится, размышляя какое-то время, и оценивающе глядит на Джисона. 
Феликс сказал, что Чонину скоро четырнадцать, но внешне Чонин на 
четырнадцать тянет с трудом. Только по взгляду. Стоит заглянуть ему в глаза – 
и становится по-настоящему жутко. Он какой-то слишком умный для своих лет, 
хотя иногда изъясняется невпопад. А иногда понимает больше старших. 
— Идёт, — наконец, соглашается он. — Только обещай, что будешь делать всё, 
как я говорю. 
Джисон улыбается и сдерживает порыв протянуть ему мизинец. Вряд ли в 
Чониновом возрасте таким получится впечатлить. 
— Обещаю. 
И они так и делают. 
Джисон сидит впереди и плотно обхватывает пальцами руль. Он слегка 
низковат, как и сидение, но Джисон не решился ради одной поездки менять 
46/192

высоту. Чонина это наверняка бы задело. Чонин пристраивается позади, будто 
прицеп, вгрызается пальцами Джисону в плечи, но грудью к спине не клеится – 
то ли боится, то ли бахвалится. Вытягивается, чтобы лучше видеть, и то и дело 
кричит Джисону в правое ухо так, что скоро Джисон перестаёт различать звуки. 
— Влево! Теперь вправо! Осторожно, там узко! Давай быстрее! Давай быстрее!
«Быстрее» превращается в действительно быстро – даже по меркам Джисона. 
Они несутся через весь город, сверкая цветастой рамой и юношеским восторгом. 
Источают бешенство и охотно его рассыпают под ноги всем, кто попадается на 
пути. Педали крутятся уже сами по себе, заговорённые, а воздух хлещет по лицу 
так, что высекает из глаз слёзы. От ветра парусиной раздуваются лёгкие. 
Джисон едва успевает вилять рулём, чтобы не врезаться во что-то твёрдое и 
недвижимое. 
Периодически велосипед подбрасывает на поребриках или ямах, и в такие 
моменты Джисон боится, как бы они не перевернулись. Но вместо того, чтобы 
хотя бы немного сбавить скорость, только крепче вцепляется в руль и позволяет 
железному зверю нести их быстрее, чем успеваешь сообразить, что творится 
вокруг. Город сливается в одно яркое многомерное пятно. 
Один бог знает, как Чонин успевает различать, когда поворачивать, а Джисон – 
выкручивать руль. 
Они добираются до дома меньше, чем за пятнадцать минут. Взмыленные – оба, 
хотя педали крутил только Джисон. Возбуждённый Чонин сваливается с 
багажника первым – буквально сваливается, успевает промазать ладонями по 
влажной от стáявшего снега земле, прежде чем встать на ноги и утереть 
сопливый нос кофтой. Он источает поразительное дружелюбие, радость и что-то, 
удивительным образом напоминающее детство.
Их встречает во дворе Чан. Вернее, не то чтобы встречает – он там просто есть, а 
они приезжают. Чан стоит с лопатой, что-то ворочая в земле, окуртившийся, с 
шарфом, перекинутым через шею – не Джисоновым, а каким-то другим, более 
тонким и длинным. Он протяжной рукой свисает у Чана с плеча почти до самых 
бёдер. 
— Вы быстро, — удивлённо приветствует Чан. — Что с ним?
— Он опробовал быструю езду, — отвечает Джисон между быстрых и тяжёлых 
вздохов. — Вы что, никогда не катали ребёнка с ветерком?
Чан хмыкает. Джисон помнит, что он старше, но Чан будто не пытается своим 
возрастом отсечь себя от других – что редкость. Джисон вот наблюдал, как 
десятиклассники не раз фыркали между собой, считая, что средняя школа им не 
ровня. 
— Он не любит, когда кто-то садится на его велосипед. Страшный собственник. И 
ему противопоказаны тяжёлые физические нагрузки – может начаться приступ. 
Джисон с трудом сдирает себя с сидения, чувствуя, как выступивший на лбу пот 
превращается в холод. Щёки горят, оцарапанные юностью. Щёлкает сердце и 
подножка, когда Джисон выправляет её мыском ботинка, прежде чем присесть 
47/192

на корточки и ещё немного отдышаться. 
— Ну, меня он за руль пустил, — Джисон с сомнением щурится, потому что пот 
затекает в глаза. Чан глядит с каким-то подозрительным смехом. 
— Жди беды. Возможно, он решил, что теперь ты его собственность.
Экзальтированный Чонин катится к дому, периодически хохоча. Под его ногами 
сами собой выправляются ямы. Соскучившийся дом с радостью встречает самого 
младшего своего обитальца. 
— Он не слишком часто смеётся, — отмечает Чан, глядя на Чонина. — Бережёт 
вдохи. Ты ему понравился. 
— Он мне тоже, — признаётся Джисон, вставая и отряхивая штаны. — Феликс 
сказал, я у вас шарф оставил. 
— В коридоре висит. Там Минхо жаркое готовит. Не хочешь остаться на обед?
Джисон прыскает. 
— Ну раз жаркое – то какой тут вообще может быть выбор?
***
Днём в доме всё ощущается несколько иначе. Не щетинятся стены. Пол не 
кусается за пятки. Картины не прячутся за поворотами, а двери не норовят 
стукнуть тебя по спине, когда ты отвернёшься. 
Дневной дом нравится Джисону намного больше ночного. 
Ещё в дневном доме пахнет подливой и лавровым листом, но Джисон не думает, 
что это регулярное событие. Он вваливается в дверь и резво сбрасывает ботинки 
– в доме не разводят грязь. Куртка прыгает на крючок, и ей в капюшон сразу 
затекает Джисонов жёлтый шарф, в котором от жёлтого осталось одно название. 
Нужно будет постирать. 
Двери распахиваются сами собой, но Джисон и без того легко находит кухню. 
Дневной дом похож на сказку. На жуткую сказку, но с хорошим концом. Или на 
поговорку. Что-то очень мудрое, больше пугающее, чем опасное. На что-то, 
щёлкающее на языке и в сердце. Как взрывная карамель. 
Минхо стоит у плиты и резиновой лопаткой мешает что-то в чане. У него в 
несколько раз подвёрнуты рукава футболки и на шее болтается какой-то камень 
на нитке. Феликс сидит на стуле около стола, подобрав под себя ноги, вещает о 
красных карликах. Он сам похож на карлика, только белого: звезду из 
электронно-ядерной плазмы, без термоядерной энергии, работающую на 
собственном тепле. Тепла в Феликсе хоть ложками вычерпывай.
Вытяжка не работает – Джисон не удивился бы, узнай он, что она не работает в 
принципе и вообще никогда не работала. Нараспашку открыто окно, ветер из 
которого гонит запах с плиты в коридор, а оттуда – по всему дому. Кружевные 
шторы раздувает, как парус. Или как Джисона. Они то и дело цепляются за 
48/192

Феликса, и тот из раза в раз отмахивается от них, будто от надоедливых щенков. 
Свет растекается по обоям, капает с полотка и заливает половицы. В свете 
можно утонуть, если очень постараться. 
— Джисон! Привет, — Феликс, наконец, замечает застывшего в проёме Джисона, 
и тот торопливо стирает рукавом рубашки нелепо наползшую на рот улыбку. — 
Ты вернулся?
— За шарфом, — кивает Джисон. — Чан предложил остаться на обед. 
— Через полчаса будет готово, — сообщает Минхо и накрывает чан крышкой; 
улыбки у него всегда выходят страшно естественные, как будто специально 
сделанные, чтобы разрываться где-то в предсердии. — Привет, Джисон. 
Джисон нелепо замирает. 
— Привет, — глупо повторяет он, и получается в два раза тише. 
Феликс переводит взгляд с одного на другого и тихонько тянет со стола овсяное 
печенье. Джисон не помнит, чтобы оно было вчера. Они успели сходить в 
магазин с утра?
— А где Чанбин? — Джисон переводит тему и взгляд, потому что чувствует, что у 
него начинают нагреваться уши; Минхо неловко чешет нос пальцем. Феликс 
тянется и распахивает руки, будто пытается обнять весь мир разом. 
— Он пошёл встретить Сынмина на станцию. Это тут, рядом, метров пятьсот. 
Сынмин не слишком близко живёт, он иногда приезжает на велике, а иногда 
садится на электричку. Получается чуть дороже, чем на автобусе, но зато 
быстрее и без пробок. Чан всё ещё во дворе?
Джисон садится за стол, на то же место, где сидел прошлым вечером. Печенье 
ему не предлагают, но оно вроде как подразумевается само собой, и Джисон 
вытягивает одну штучку, а Феликс счастливо щерится. Минхо споласкивает в 
раковине посуду. 
— Ага. Он там с лопатой. Что он делает?
— Ищет клад! — одухотворённо отвечает Феликс. В Чониново отсутствие 
пояснять приходится Минхо. 
— Роет землю. Мы иногда находим там что-нибудь ценное, что потом можно 
сдать в ломбард. Это всякое бабушкино наследство – она всегда параноила, что 
за нашим имуществом придут. Раскулачат – и это в девяностые-то годы. 
Перекопала весь двор, чтобы спрятать. Вот мы теперь ищем. 
Феликс фыркает: 
— Это он так думает. На самом деле, дом просто подкидывает нам подарки. Мы 
его любим, а он отвечает взаимностью, как умеет. Мы за последние четыре года 
чего только тут не нарыли! За всю жизнь нельзя было столько закопать. 
— За всю жизнь было нельзя, а мы вырыли за три года. Очень правдоподобно. 
49/192

Феликс отмахивается и разворачивается к Джисону лицом, спуская ноги на пол. 
— Не слушай его, он вечно ищет всему рациональное объяснение. Лично я 
уверен, что это подарки. Как в сказках, знаешь? Ты думаешь, на какие шиши мы 
тут живём?
— Мы живём на Чанову зарплату, — хмыкает Минхо. — И на мою подработку. 
— И на нарытое! — стоит на своём Феликс. — Это же половина нашей выручки за 
год. Скажешь, нет?
Минхо молча пожимает плечами, не оборачиваясь. Признаёт правоту. 
Что-то очаровательное есть в их перепалках. Джисон никогда раньше такого не 
видел. Они очень разные, но всё равно ощущаются как-то... семейно. Как вилка с 
ложкой, скажем. Или как книжка со сказками рядом с перьевой ручкой. Как 
фейская пыльца и лечебный отвар, настоянный на травах. 
— И что, каждый год что-то находите? — искренне интересуется Джисон. 
Метастазирует любопытством. 
— Каждый год, — с готовностью кивает Феликс. — Особенно весной. Это, 
наверное, потому что зимой невозможно копать – снега полно и земля 
промёрзшая. Компенсация. И ещё в начале осени хороший урожай. Прямо само 
из-под земли прёт. 
Джисон подпирает щёку и пытается представить, как это выглядит: земля, 
идущая изнутри пузырями, у которой из трещин и нарывов выскакивают всякие 
драгоценности, камни и монеты. 
Но реальность оказывается прозаичнее. В кухне появляется Чан. 
— Слушайте, вы только не смейтесь, — предупреждает он, и все почему-то сразу 
готовятся к чему-то уморительному. — Я выкопал самовар. Он здоровый и чем-то 
покрыт – позолота какая-то или хрен его знает. Выглядит дорого. Заложим или 
себе оставим?
Первым не выдерживает, что удивительно, Джисон. Он сначала прыскает, а 
потом рассыпается на такой отвратительно заразительный смех, что 
подхватывают все остальные. Легче всего цепляет Феликса. Минхо тоже 
сдаётся, просто немного поупиравшись. Последним машет рукой Чан, потому что 
звучит действительно так, что случайно не придумаешь. 
Феликс утирает слёзы с ресниц, будто драгоценные камни – ещё одно 
подношение дома. Растирает по веснушчатым щекам. Кивает Джисону. 
— Вот! Я же говорил. 
— Да что ты там говорил, — одёргивает его Минхо, но получается всё равно 
совершенно беззлобно. — Это бабушка закопала. Её добро. 
Феликс оглядывается на него, зажимая между зубов печенье, и не спорит. 
Улыбается как-то крайней лукаво. 
50/192

— Ага. Бабушка. 
Они дожидаются Чанбина с Сынмином, пытаясь решить, что делать с самоваром. 
Джисон вроде как не имеет права голоса, но его мнением интересуются. Чан 
притаскивает самовар со двора и водружает на стол, как трофей. Пухлобокий и 
резной, он просвечивает чем-то дорогим из-под слоя грязи и раскидывает в 
стороны руки-листья. Прямо как Феликс. 
В какой-то момент Чонин, судя по звуку, упавший в коридор прямо с потолка, 
звонко возвещает:
— Пришли!
Он говорит мало, но всегда очень по делу. И чем громче – тем более это важные 
вещи. 
Минуту спустя в кухне, которая едва успевает растягиваться, чтобы вместить в 
себя всех посетителей, возникает отряхивающийся Чанбин. За его плечом 
мелькает другое лицо, незнакомое Джисону. 
— Вы что, — говорит лицо. — Самовар со двора притащили?
Сынмин не очень высокий, но какой-то очень возвышенный. Странное сочетание. 
Он самую малость лохматый, с аккуратными очками в толстой полупрозрачной 
оправе, с зубами, закованными в брекеты. Весь чем-то обвешанный: брелоки, 
серьги, цепочки на шее и какие-то металлические заклёпки на шнурках. В нём 
есть что-то от рыцаря или от звездочёта – зависит, каким боком повернуться. И 
смотрит он, вечно слегка прищурившись. Плохо видит даже в очках. Или просто 
старается разглядеть больше. 
— Джисон, это Сынмин. Сынмин...
Их спешно знакомят, хотя, как выясняется, Чанбин уже успел всё рассказать по 
пути. То ли доложил, то ли заложил, то ли просто выложил всё, как на духу. 
Какой-то особой симпатии от Сынмина Джисон не ощущает, но и неприязни он 
не демонстрирует. Воробьиный ребёнок: взъерошенный слегка, светло-
коричневый в волосах, в глазах и, кажется, даже в подтоне кожи. Только щёки 
легко расцветают капиллярами. 
В какой-то момент возникает Чонин, и кухня не выдерживает. Она, растянутая и 
растянувшаяся, готовится плеваться посудой, столовыми приборами и всем, что 
рассовано по ящикам. Лопается, как воздушный шарик, в который налили 
слишком много воды. Пока кухню окончательно не разорвало, решают устроить 
обед на свежем воздухе. 
Из глубины дома Чан тащит бесчисленное тряпьё – пледы, полотенца, тканевые 
салфетки, какие-то старые одеяла, которыми не пользуются, и всё, чем можно 
накрыть и накрыться. Джисон с Феликсом занимаются посудой, пока Минхо 
соображает, как лучше донести жаркое – чан тяжелый и горячий, прихваток 
всего две. Чанбин и Сынмин помогают с напитками (три литра холодного чая и 
графин воды) и гарниром – отвоёвывают у рычащего холодильника несколько 
огурцов, три помидора и какую-то зелень. Ещё обнаруживается сметана, её тоже 
прихватывают на всякий случай, хотя не понятно, зачем она вообще нужна. 
51/192

Чонин выступает всем моральной поддержкой и помогает тем, что не решает 
внезапно начать умирать. 
В конце концов, с горем пополам рассаживаются. Прямо во дворе, рядом с ямой, 
из которой Чан получасом ранее вытащил самовар. Здесь и там горделиво торчат 
более мелкие лунки, в которых, очевидно, ничего не удалось найти. Ещё 
холодную землю, едва тронутую первой короткой травой, устилают 
разномастным ковром. Будто покрывалом, сшитым из множества разноцветных 
лоскутов. Вилки, ложки и ножи рассыпаются росой или украшениями-
безделицами – как посмотреть. Полотнище становится похоже на одного из 
монстров, что так любит рисовать Феликс – многоглазого, со склерами-
тарелками, и бесконечностью ног и рук – семь пар каждых. 
Жаркое пристраивают по центру, кое как дотащив. Обустраиваются с видом на 
железнодорожные пути и высокий сетчатый забор, отсекающий нерадивых от 
смерти. Над головой гудит автомобильный мост, будто дышит. Тяжело так, но 
непрерывно. Тень от него падает на другую сторону от дома. Там, за мостом, 
прячется давно заложенный переезд и пешеходный переход, выросший здесь 
естественным образом без чьего-либо осознанного участия. 
Джисон пристраивается к плечу Феликса, и неожиданно чистое весеннее небо 
падает на него, будто провидение. 
Сынмин вещает про школу, умостившись возле Чанбина – его слушают очень 
внимательно, потому что по-другому не получается. Он рассказывает что-то о 
физике и о планетарной системе: о том, как возникают галактики и как умирают 
звёзды. Джисону кажется, что на самом деле он рассказывает про дом и про его 
жителей. Чонин приваливается к Чану, и тот полуавтоматически прижимает его 
к себе – даже не рукой как-то, а скорее душой, укутывает поплотнее, чтобы не 
дай бог не простыл, и подтыкает снизу чем-то вроде братской любви. 
Солнце кусается. Мертвенно-апрельское, вот-вот готовое переродиться в май – 
оно сжигает себя изнутри и пачкает теплом всё, до чего может дотянуться. 
Сынмин называет это «продуктами горения», но Джисон уверен, что так 
ощущается жизнь. Он давно не чувствовал её настолько отчётливо. 
Иногда мимо проносятся поезда – редкие скоростные и тяжёлые регулярные 
электрички, от которых трясётся земля, готовая плеваться подарками. В такие 
моменты в графине и в кружках плещется вода и холодный чай. От жаркóго 
валит пар. Джисон пережёвывает талое мясо, набирает подливу в ложку и время 
от времени поглядывает на Минхо: тот сидит со всеми рядом, но будто бы 
немного сам по себе. Джисону становится очень за него обидно – хочется 
посадить Минхо поближе и сплестись с ним коленками, стукнуться лодыжками. 
Чтобы он тоже был с кем-то плечом к плечу. Потом Минхо неожиданно смотрит 
на него в ответ, смотрит очень спокойно и прямо – не куда-то мимо, не 
задумавшись о своём, а ровно в Джисона. И Джисону становится очень обидно 
уже за себя – бестолкового и нелепого, возомнившего себе бог знает что. Он ведь 
с Минхо и не знаком почти в сущности – откуда ему знать, что Минхо тут некому 
приткнуться к плечу? Может, до появления Джисона плечо Феликса вовсе не 
пустовало?

жүктеу/скачать 0,79 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: