Олдос Хаксли «О дивный новый мир (Прекрасный новый мир)» 100 лучших книг всех времен:
www.100bestbooks.ru
ствия, а в углублении, облагорожении человеческого сознания, в обогащении человеческого знания.
И вполне возможно, подумал Главноуправитель, что такова и есть цель жизни. Но в нынешних усло-
виях это не может быть допущено. Он снова взял перо и вторично подчеркнул слова «Публикации не
под лежит», еще гуще и чернее; затем вздохнул. «Как бы интересно стало жить на свете, —подумал
он, — если бы можно было отбросить заботу о счастье»
Закрыв глаза, с восторженно-сияющим лицом, Дикарь тихо декламировал в пространство:
Краса бесценная и неземная,
Все факелы собою затмевая,
Она горит у ночи на щеке,
Как бриллиант в серьге у эфиопки
59
Золотой Т-образный язычок блестел у Ленайны на груди Архипеснослов игриво взялся за эту
застежечку, игриво дернул, потянул.
— Я, наверно… — прервала долгое свое молчание Ленайна. — Я, пожалуй, приму грамма два
сомы.
Бернард к этому времени уже крепко спал и улыбался своим райским снам. Улыбался, радостно
улыбался. Но неумолимо каждые тридцать секунд минутная стрелка электрочасов над его постелью
совершала прыжочек вперед, чуть слышно щелкнув. Щелк, щелк, щелк, щелк… И настало утро. Бер-
нард вернулся в пространство и время — к своим горестям. В полном унынии отправился он на
службу, в Воспитательный центр. Недели опьянения кончились; Бернард очутился в прежней житей-
ской оболочке; и, упавшему на землю с поднебесной высоты, ему, как никогда, тяжело было влачить
эту постылую оболочку.
К Бернарду, подавленному и протрезвевшему, Дикарь неожиданно отнесся с сочувствием.
— Теперь ты снова похож на того, каким был в Мальнаисе, — сказал он, когда Бернард поведал
ему о печальном финале вечера. — Помнишь наш первый разговор? На пустыре у нас. Ты теперь
опять такой.
— Да, потому что я опять несчастен.
— По мне лучше уж несчастье, чем твое фальшивое, лживое счастье прошлых недель.
— Ты б уж молчал, — горько сказал Бернард. — Ведь сам же меня подкосил. Отказался сойти к
гостям и всех их превратил в моих врагов.
Бернард сознавал, что слова его несправедливы до абсурда; он признавал в душе — и даже при-
знал вслух — правоту Дикаря, возражавшего, что грош цена приятелям, которые, чуть что, превра-
щаются во врагов и гонителей. Но сознавая и признавая все это, дорожа поддержкой, сочувствием
друга и оставаясь искренне к нему привязанным, Бернард упрямо все же затаил на Дикаря обиду и
обдумывал, как бы расквитаться с ним. На архипеснослова питать обиду бесполезно; отомстить
Главному укупорщику или помощнику Предопределителя у Бернарда не было возможности. Дикарь
же в качестве жертвы обладал тем огромным преимуществом, что был в пределах досягаемости. Од-
но из главных назначений друга — подвергаться (в смягченной и символической форме) тем карам,
что мы хотели бы, да не можем обрушить на врагов.
Второй жертвой-другом у Бернарда был Гельмгольц. Когда, потерпев крушение, он пришел к
Гельмгольцу, чтобы возобновить дружбу, которую в дни успеха решил прервать, Гельмгольц встре-
тил его радушно, без слова упрека, словно не было у них никакой ссоры. Бернард был тронут и в тр
же время унижен этим великодушием, этой сердечной щедростью, тем более необычайной (и оттого
вдвойне унизительной), что объяснялась она отнюдь не воздействием сомы. Простил и забыл Гельм-
гольц трезвый и будничный, а не Гельмгольц, одурманенный таблеткой. Бернард, разумеется, был
благодарен (дружба с Гельмгольцем теперь — утешение огромное) и, разумеется, досадовал (а при-
ятно будет как-нибудь наказать друга за его великодушие и благородство).
В их первую же встречу Бернард излил перед другом свои печали и услышал слова ободрения.
Лишь спустя несколько дней он узнал, к своему удивлению —и стыду тоже, — что не один теперь в
59
«Ромео и Джульетта» (акт I, сц 5)