Можно было бы думать, что в этом время противостоит всем другим

рять в полном смысле слова, так, чтобы эта утрата не вошла, в свою 
очередь, в процесс подсчета, так, чтобы время не оказалось (одно­
временно) некоторым образом «выигранным». В нашей системе про­
изводства и производительных сил можно только выиграть свое вре­
мя: эта фатальность тяготеет над досугом, как и над трудом. Можно 
только «сделать производительным» свое время, будь это красочно 
пустое употребление. Свободное время каникул остается частной 
собственностью отдыхающего, объектом, благом, заработанным им 
потом в течение года, находящимся в его владении, с которым он 
поступает, как с другими объектами, но которого он не мог бы ли­
шиться, чтобы его подарить, пожертвовать им (как поступают с пред­
метом в случае подарка), чтобы вернуть его в полную незанятость, в 
потерю времени, что было бы его настоящей свободой. Он скован со 
«своим» временем, как Прометей со своей скалой, скован в промете­
евском мифе о времени как производительной силе.
Сизиф, Тантал, Прометей - все экзистенциальные мифы «абсур­
да свободы» характеризуют довольно хорошо ситуацию отдыхаю­
щего, все его отчаянные усилия подражать «ничегонеделанию», не­
обоснованности, полному необладанию, пустоте, утрате самого себя 
и своего времени, чего нельзя достигнуть, если объект взят, как он 
есть, в измерении окончательно объективированного времени.
Мы живем в эпоху, когда люди никак не могут осуществить в пол­
ной мере потерю своего времени, чтобы предотвратить фатальную 
для их жизни необходимость зарабатывания его. Но от времени не 
освобождаются, как от нижнего белья. Больше нельзя ни убить его, 
ни потерять, как и деньги, ибо и то и другое является самим выраже­
нием системы меновой стоимости. В символическом измерении день­
ги, золото - это отходы. Так же обстоит дело и с объективированным 
временем. Но фактически можно очень редко, а в современной сис­
теме вообще невозможно возвратить деньгам и времени их «архаи­
ческую» и утраченную функцию отходов, что поистине означало бы 
освободиться от этой системы символическим способом. В системе 
подсчета и капитала происходит некоторым образом как раз обрат­
ное: именно мы, объективированные, манипулируемые ею в качестве 
меновой стоимости, стали отходами денег, именно мы стали отхо­
дами времени.
Таким образом, повсюду и вопреки фиктивной свободе досуга 
существует логическая невозможность «свободного» времени, на 
деле можно иметь только принудительное время. Время потребле­
ния является временем производства. Оно является им в той мере, в 
какой оно всегда представляет только «неопределенное» отклонение 
в цикле производства. Но скажем еще раз: эта функциональная до­
полнительность (различно поделенная между общественными клас­
сами) не является его сущностным определением. Досуг принудите­
198

лен в той мере, в какой позади его видимой необоснованности он 
верно воспроизводит все умственные и практические принуждения, 
каковые являются принуждениями производительного времени и 
порабощенной повседневности.
Он не характеризуется творческой деятельностью: художествен­
ное или иное творчество, созидание никогда не являются деятельно­
стью досуга. Он характеризуется в целом деятельностью регрессив­
ной, которая предшествует современным формам труда (поделки, 
ремесленничество, коллекционирование, рыбная ловля с удочкой). 
Главная, единственно выжившая до сих пор модель свободного вре­
мени относится к детству. Но детский опыт свободы в игре смешива­
ется с ностальгией по общественной стадии, предшествующей раз­
делению труда. И в том, и в другом случае есть полнота и спонтан­
ность, которые досуг предназначен восстановить, но они приобретают, 
в силу связи с общественным временем, отмеченным в основном со­
временным разделением труда, объективную форму бегства и безот­
ветственности. Однако безответственность в досуге имеет ту же 
природу, что и безответственность в труде, и структурно ее дополня­
ет. «Свобода» - с одной стороны, принуждение - с другой: фактичес­
ки структура одна и та же.
Именно сам факт функционального разделения между этими дву­
мя большими модальностями времени определяет систему и делает из 
досуга туже самую идеологию отчужденного труда. Дихотомия пред­
полагает с той и с другой стороны одинаковые нехватки и одинаковые 
противоречия. Таким образом встречаем повсюду в досуге и во время 
каникул то же самое моральное и идеалистическое упорство в совер­
шенствовании, как и в сфере труда, ту же самую этику энергичной 
атаки. Как и потребление, в котором он полностью участвует, досуг 
не является праксисом удовольствия. По крайней мере, он является 
таковым только по видимости. Фактически навязчивость загара, оза­
дачивающая подвижность, в силу которой туристы «делают» Италию, 
Испанию и музеи, гимнастика и обязательная обнаженность под неиз­
бежным солнцем, и особенно улыбка и неуклонная радость жизни, -
всё свидетельствует о полной подчиненности принципам долга, жерт­
вы и аскезы. Здесь есть «fim-morality»1, о которой говорит Рисмен, это 
собственно этика спасения через досуг и удовольствие, от которой те­
перь никто не может уклониться, разве что найдет свое спасение в 
других формах ее проявления.
Тот же принцип принуждения, тождественного принуждению в 
труде, обнаруживает все более ощутимая тенденция - находящаяся в 
формальном противоречии с мотивацией свободы и автономии - к 
туристическому и курортному скоплению. Одиночество - это цен­
J «мораль развлечений» 

жүктеу/скачать 9,65 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: