Н. Ю. Зуева (жауапты хатшы), О. Б. Алтынбекова, Г. Б. Мәдиева

64 
 
 
 
ISSN 1563-0223                        Bulletin KazNU. Filology series. 
№ 5-6(139-140). 2012 
 ƏДЕБИЕТТАНУ 
ЛИТЕРАТУРОВЕДЕНИЕ 
 
 
 
 
 
УДК 82:801.6; 82-1/-9 
 
А.Б. Абдигалиева 
преподаватель КазНУ им. Аль-Фараби, Казахстан, г. Алматы 
E-mail: alima_abd@mail.ru 
 
Художественное своеобразие сновидений в романе 
В. Пелевина «Чапаев и Пустота» 
 
В данной статье рассматривается художественная функция сновидений в психологическом изображении 
личности.  Автором  предпринята  попытка  раскрыть  основные  художественные  своеобразия  сновидений 
героев на примере романа  В. Пелевина «Чапаев и Пустота». Несмотря на возросший в литературоведении 
интерес  к  концепции  и  поэтике  сновидений,  проблемы  художественного  мира  сновидений  и  сновидческого 
текста  остаются  одними  из  наименее  изученных.  Сновидения  в  постмодернистской  прозе,  в  частности  в 
романе  «Чапаев  и  Пустота», сохраняют  статус  «отдельной  реальности»,  приобретают  характер  навязчивого 
бреда, вытесняющего обыденную, бытовую реальность; странных откровений о мироустройстве, в котором 
сосуществуют разные формы жизни.  
Ключевые  слова:  постмодернизм, cон,  поэтика  сновидения,  сфера  сновидения,  видение,  бред,  галлю-
цинация, сфера бессознательного. 
 
A.B. Abdigalieva 
Artistic originality of dreams in the novel V. Pelevin "Chapaev and Emptiness" 
 
In this article art function of dreams in the psychological image of the personality is considered. The author made 
attempt to open the main art originalities of dreams of heroes on the example of V. Pelevin's novel "Chapayev and 
Emptiness". Despite the interest which has increased in literary criticism to the concept and poetics of dreams, 
problems of the art world of dreams and the snovidchesky text remain one of the least studied. Dreams in post-
modernist prose, in particular in the novel "Chapayev and Emptiness" keep the status of "separate reality", gain 
nature of the persuasive nonsense which is forcing out ordinary, household reality; strange revelations about a world 
order in which different forms of life coexist. 
Research objective is comprehensive study and detection of art features of poetics of dreams in V. Pelevin's novel 
"Chapayev and Emptiness" in a context of historical and cultural and literary process at the beginning of the XXI century. 
Validity and reliability of the received results is provided with serious methodological base of work, attraction of 
a wide range of scientific literature and use of the modern principles and receptions of the analysis of the art text. 
Keywords: postmodernism, dream, poetics of dream, field of dream, idolum, delirium, hallucination, field of 
unconscious. 
 
А.Б. Абдигалиева 
В. Пелевиннің «Чапаев и Пустота» романындағы түс көрудің  
көркемдік ерекшеліктері 
 
Айтылмыш  мақалада  түстің  көркемдік  атқарылатын  қызметі  тұлғаның  психологиялық  суретінде 
қарастырылады. Автор кейіпкерлердің түстерінің көркемдік ерекшеліктерін көрсету үшін В.Пелевиннің "Чапаев 
и  Пустота"  романын  мысал  ретінде  алған.  Қазіргі  кездегі  əдебиеттанудағы  тұжырымдамаға  жəне  түстің 
поэтикасінің  өсіңкі  мүддесіне  қарамастан,  түстің  жəне  түстер  туралы  мəтіннің  көркемдік  əлемінің  мəселе-
леріне  аз  көңіл  бөлінген.  Модернизмнен  кейiнгі  қарасөздерде  түс  көру  «жеке  нақтылықтың»  мəртебесін 
сақтайды,  бiрде  үйреншiктi  тұрмыстық  нақтылықты  ығыстыратын  жабысқақ  сандырақтың  сипатын  алса,  
бiрде өмiрде қатар келетін  əртүрлi формалардың дүние құрылымы туралы оғаш ашықтықтар жасалады.  
Зерттеу мақсаты модернизмнен кейінгі модернші В. Пелевиннің "Чапаев и Пустота" романының ХХI ғ. 
басындағы  тарихи-мəдени  жəне  көркемдік  үдерісі  мəнмəтіндегі  түс  көру  поэтикасының  көркемдік  ерек-
шеліктерін жан-жақты зерттеп анықтау болып табылады. 
Қисындылық  жəне  нəтиженің  анық-қанығы  жұмыстың  тиянақты  методологиялық  базасымен,  ғылыми 
əдебиеттің кең ауқымының тартуы жəне қазіргі ұстанымның жəне көркем мəтіннің анализының əдіс-айласын 
игерушілікпен қамтылған. 
Түйін  сөздер:  модернизмнен  кейінгі,  түс,  түс  көру  поэтикасы,  түс  көру  ортасы,  елестеу,  сандырақ, 
елестеушілік, санасыз орта. 
© Al-Farabi Kazakh National University, 2012 

65 
 
Вестник КазНУ. Серия филологическая. № 5-6(139-140). 2012 
 
 
Постмодернизм возник как радикальное, рево-
люционное течение. В его основе лежат декон-
струкция  (термин  введен  Ж.Деррида  в  начале 
60-ых  гг.)  и  децентрация.  Деконструкция - это 
полный отказ от старого, создание нового за счет 
старого, а децентрация – это рассеивание твердых 
смыслов любого явления. Центр любой системы 
является фикцией, авторитет власти устраняется, 
центр  зависит  от  различных  факторов.  Так,  в  ро-
мане Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота» Петр 
Пустота  оказывается  в  совершенно  различных 
системах – во время Чапаева он его комиссар, в 
современное  нам  время  он  пациент  в  психиа-
трической клинике, в некое мифологическое время 
он  ученик  «посвященного»  мистика  Чапаева, 
«бога  смерти»  барона  Юнгерна.  Эти  миры  на-
столько  переплетаются,  что  герой  не  может 
понять,  где  же  на  самом  деле  реальный  центр, 
на который можно опереться. В итоге он пони-
мает, что центра нет, что каждый человек в состоя-
нии построить свою вселенную со своими  прави-
лами. В романе Пелевина показана борьба реаль-
ных сил, показана культурная жизнь пореволю-
ционной  России  и  России  после  демократиза-
ции – и  это  все  является  условностью  на  фоне 
иного мира, также «сомнительного». Герой по-
нимает, что он существует в пустоте, не имею-
щей центра.  
Необходимо также упомянуть о понятии ин-
тертекстуальности,  когда  создаваемый  текст 
становится тканью различных цитат, взятых из 
ранее  написанных  текстов.  В  результате  этого 
возникает бесконечное количество ассоциаций, 
и смысл расширяется до бесконечности. Так, в 
своеобразном предисловии к роману автор сам 
указывает на то, что его текст – «первая в миро-
вой  культуре  попытка  отразить  художест-
венными средствами древний монгольский миф 
о  Вечном  Невозвращении».  Прямо  дается  ука-
зание и на текст Фурманова «Чапаев», который 
объявляется подделкой. По ходу чтения романа 
возникают  ассоциации  с  «Мастером  и  Марга-
ритой» Булгакова, вызванные словом «консуль-
тант,  с  булгаковской  же «Белой  гвардией» при 
описании  квартиры  Фанерного.  В  «Литератур-
ной  табакерке»  разыгрывается  драма  Расколь-
никова и старухи, читатель уводится в мир тем-
ной  «достоевщины»,  преследующей  русского 
человека. В романе появляется современное кино 
с  участием  Шварценеггера – в  сознании  чита-
теля  воскресает  «американский  миф».  Героиня 
мексиканского телесериала «Просто Мария» пре-
вращается  в  легендарную  Деву  Марию,  икон-
описное  лицо  с  миллионов  экранов,  воплощаю-
щее  в  себе  мировую  доброту  и  сострадание.  В 
романе  не  забыты  и  учения  известных  психо-
логов К.Юнга и З.Фрейда.  
К  основным  понятиям  модернизма  относятся 
также  ремейк  и  нарратив.  Ремейк – это  новая 
версия уже написанного произведения. Нарратив 
– это система представлений об истории. Исто-
рия  является  не  сменой  событий  в  их  хроно-
логическом  порядке,  но  мифом,  созданным 
сознанием  людей.  У  Петра  Пустоты  возникает 
ощущение, что «кто-то, знающий как все было 
на самом деле, попытался чудовищным образом 
извратить  истину».  История  современного  мира 
– порождение фантазии Котовского.  
Итак,  постмодернистский  текст  является 
взаимодействием языков игры, он не подражает 
жизни,  как  традиционный.  В  постмодернизме 
меняется  и  функция  автора:  не  творить,  созда-
вая новое, но перерабатывать старое. 
Пелевин вошел в литературу как фантаст. В 
дальнейшем были написаны повесть «Омон Ра», 
«Желтая стрела», романы «Жизнь насеко-мых», 
«Чапаев  и  пустота», «Generation П».  Основной 
вопрос, интересующий автора – что есть реаль-
ность.  Причем  стартовой  точкой  размышлений 
является    осознание  иллюзорности  всего  окру-
жающего.  Его  интересует  не  превращений 
реальности  в  симулякр,  а  обратный  процесс – 
рождение реальности из симулякра.  
 «Буддистский»  роман  Пелевина  построен  в 
форме  коллажа  сноввидений  об  истории,  уви-
денных  пациентами  психиатрической  клиники. 
Пелевин  снова  приспосабливает  здесь  к  своим 
целям индуистский миф о вселенной как о сно-
видении  ее  создателя  Брахмы  и  буддистскую 
доктрину об иллюзорности мира. Роман вызвал 
бурные дискуссии в критике. Уничтожающие и 
хвалебные  рецензии  доказывают,  что  он  стал 
ярким  явлением  литературной  жизни 1990-х.  
Буддистская  философско-мифологическая  ос-
нова  романа,  опрокинутая  в  современность, 
призвана  демифологизировать  советскую  кон-
цепцию  истории.  История  и  реальность  дают 
возможность  прорыва  уровня,  бегства  за  гра-
ницы  относительного  мира.  Бегство  от  реаль-
ности  у  Пелевина  имеет  характер  метафизи-
ческого  подвига.  В  этом  автор  опирается  на 
традиции  русского  модернизма,  а  также  на 
буддизм.  Пелевинский  буддизм  достаточно 
виртуален, имеет игровую форму.  
Пелевинский буддизм толкуется по-разному. 
А.Генис отмечает, что роман «Чапаев и Пустота» 
«заиграл»  оттого,  что  содержание  «дзен-буд-
дистского  боевика» - буддистскую  сутру - 
   Художественное своеобразие сновидений в романе В. Пелевина «Чапаев и Пустота» 

66 
 
 
 
ISSN 1563-0223                        Bulletin KazNU. Filology series. 
№ 5-6(139-140). 2012 
Пелевин опрокинул в форму чапаевского мифа: 
«Буддизм  в  нем — не  экзотическая  система 
авторских  взглядов,  а  неизбежный  вывод  из 
наблюдения над современностью»  [1, 90].  
М.Липовецкий  видит  в  пелевинском  буд-
дизме  ироническую  метафору  отсутствия  транс-
цендентного объяснения и оправдания существо-
вания,  так  как  «его  герой  убеждается  в  равно-
ценности  реальности  и  галлюцинации,  точнее, 
не  может  и  в  конечном  счете  не  хочет  их  раз-
личать» [2, 294].  
В  «Чапаеве  и  Пустоте»  противопоставляются 
два мифа: западный — о Вечном Возвращении 
и  восточный - «Древний  Монгольский  миф  о 
Вечном Невозвращении». Монгольский миф ста-
новится  в  романе  макроструктурой,  включаю-
щей  в  себя  китайский,  тибетский,  японский 
мифы.  К  монгольскому  мифу  подключаются 
теории  скифства  и  евразийства,  панмонголизма, 
причем  они  сакрализуются  и  пародируются 
одновременно.  Как  отмечает  Н.Нагорная, «об-
ыгрывая образ диссидента-невозвращенца, Автор 
придает  ему  черты  одного  из  четырех  типов 
буддистских благородных личностей, а именно 
«анагами» - не  возвращающегося  больше  из 
нирваны  в сансару. Чапаев, Петр и  Анна, ныр-
нув  в  Урал  (по  Пелевину,  Условную  Реку 
Абсолютной  Любви),  становятся  «невозвра-
щающимися»,  перешедшими  к  такому  состоя-
нию  бытия,  когда  реальность  становится  рав-
ной  чистому  уму,  пустота  равной  форме,  а 
пространство — сознанию.  Чистое  безобъект-
ное  существование  возникает  благодаря  Про-
светлению,  к  которому  Пелевин  приводит  своих 
героев» [3, 297].  Сам роман, по авторскому за-
мыслу,  должен  стать  текстом-проводником  во 
Внутреннюю  Монголию.  Не  зря,  по  авторской 
мистификации,  текст  был  написан  именно  в 
одном  из  монастырей  Внутренней  Монголии, 
то  есть  в  месте,  не  имеющем  географической 
локализации,  хотя  и  повторяющем  название 
одной из областей реальной Монголии. 
Мнения критиков по поводу временного плана 
романа  разошлись.  Дмитрий  Быков,  например, 
считает,  что  безумец  Пустота  воображает  себя 
в 1919 году [4, 4], а Роман Арбитман, делая по-
пытку рационально истолковать сюжет романа, 
апеллирует  к  дару  предвидения  Пустоты: «В 
своих  снах-предвидениях  он  неким  трансцен-
дентальным  образом  перемещается  из  боевого 
1919-го  на  много  десятилетий  вперед,  прямо  в 
середину 90-х» [5, 17]. Однако время для Пелевина 
-  категория  очень  условная  и  относительная, 
поэтому бессмысленно выяснять, где же «реаль-
но»  происходит  действие  романа:  в 1919 году 
или  в 1990-х,  в  Петербурге  или  в  Азии.  Вре-
мена,  пространства  калейдоскопически  сменяют 
друг  друга,  реализую  метафору  «жизнь  есть 
сон», а также приравнивая материальный мир к 
сумасшедшему дому. 
Перед глазами зрителя и участника чужих и 
своих  снов  поэта-декадента  Петра  Пустоты 
проходит  череда  видений,  среди  которых  не-
возможно  найти  свое  «Я». «Я»  не  могут  найти 
ни  Сердюк,  ни  Володин,  ни  пациент  Просто 
Мария.  Бред  Володина  и  Просто  Марии  «эзо-
теричен» несколько по-иному, чем бред Пустоты 
и  Сердюка,  основанный  на  восточных  концеп-
циях.  Он  построен  на  концептуальной  игре 
штампами современной  массовой культуры. За 
постмодернистской  игрой  у  Пелевина  кроется 
проблема  проникновения  профанного  начала  в 
начало сакральное; все  большее смешение эзо-
терического  и  массового  как  нельзя  более 
остроумно показано автором. Профанация сим-
волистских теорий о Вечной женственности, об 
алхимическом  браке  России  и  Запада  раскры-
вается  в  абсурдном  поиске  Гостя,  Жениха, 
Спонсора  Просто  Марией,  который  и  появ-
ляется  в  итоге  в  образе  Арнольда  Шварценег-
гера.  Имена  Сологуба,  Брюсова,  Соловьева, 
Блока, Набокова, Горького возникают у Пелевина 
в  пародийном  контексте  для  антуража  собст-
венно-авторской  версии  литературно-наркоти-
ческой истории России. 
Литературным претекстом пелевинского ро-
мана  является,  как  известно,  роман  Д.Фурма-
нова  «Чапаев».  Однако  роман  Пелевина  не 
нанизан  на  каркас  «Чапаева»,  хотя  внешний 
«сюжет»  отчасти  и  повторяет  описание  обста-
новки  гражданской  войны,  но  он  скорее  яв-
ляется сюжетом духовного путешествия. Пеле-
вин  использует  прямую  цитацию  в  сценах  от-
правки  на  фронт  ивано-вознесенских  ткачей, 
военного  быта  в  Алтай-Виднянске,  упоминает 
фурмановские топонимы, но эти названия при-
обретают  бессмысленный  оттенок,  подтверж-
дают  абсурдность  происходящего  и  усиливают 
ощущение трагической неизвестности, вырван-
ности  из  контекста  истории  пелевинских  пер-
сонажей.  Установка  на  ироническое  прочтение 
Фурманова задана Пелевиным в предисловии к 
роману. Фурмановский текст объявляется фаль-
сификацией  истории,  а  роман  Пелевина  наме-
кает  на  «подлинную»  историю,  стоящую  за 
снами об истории Петра Пустоты. 
Облику Чапаева Пелевин придает недостаю-
щие  эзотерические  черты, основываясь  на  впе-
   А.Б. Абдигалиева 

67 
 
Вестник КазНУ. Серия филологическая. № 5-6(139-140). 2012 
 
 
чатлении  Федора  Клычкова  о  «сказочной  фи-
гуре Чапаева, степного атамана». Сказовая речь 
старого  ивановского  ткача,  вложенная  в  уста 
Чапаева, превращается в сакральную речь чело-
века, знающего, как управлять рычагами реаль-
ности,  владеющего  ее  различными  языковыми 
картинами и, следовательно, умеющего раздви-
гать  границы  мира,  ибо,  по  словам  Людвига 
Витгенштейна, «Границы  моего  языка  озна-
чают границы моего мира» [6, 80]. Смысл этой 
речи  темен  для  интеллигента  Пустоты,  как  и 
для  самого  Чапаева,  что,  однако,  не  мешает 
Чапаеву  произносить  ее  с  энтузиазмом  и  воз-
действовать  на  слушателей.  Общение  на  языке 
массы,  использование  готовых  шаблонов  мас-
совой культуры  и, одновременно, обращение  к 
контакту  «превыше  слов»  служат  у  Пелевина, 
во-первых,  целям  концептуальной  игры,  во-
вторых,  становятся  средствами  латерального 
мышления, подобно жесту, смеху, сну, которые 
выбивают человека из привычной колеи повсе-
дневного мышления. 
Выход  из  мира  сновидений  и  в  мир  снови-
дений - очень распространенный прием в пост-
модернизме  вообще  и  у Пелевина  в  частности. 
Современная  литература  постмодернизма  ак-
тивно использует мотив путешествия во сне. У 
Виктора Пелевина в романе «Чапаев и Пустота» 
путешествия  по  сновидчески-галлюцинатор-
ному пространству сна приводят Петра Пустоту в 
Валгаллу,  приобретающую  оттенок  буддист-
ского Бардо Сна и транскосмической Пустоты. 
Игра  именами,  двойниками,  мифами,  снами  и 
пространственно-временными  категориями  при-
званы  показать  иллюзорность  реальности  и 
самого «я» персонажа. 
Мысль  В.Руднева  о  сновидении  как  о  про-
цессе обучению смерти («своеобразный танато-
логический  аутотренинг» [7,216]) родственна 
представлениям,  питающим  методики  работы 
со  сновидениями,  которые  используются  и  в 
психоанализе,  и  в  литературе  эзотерического 
толка.  В  пелевинском  романе  психиатр  Тимур 
Тимурович  пользуется  методами  групповой 
терапии,  заставляя  больных  переживать  впе-
чатления своих «ложных личностей», при этом 
бессознательные  содержания  выходят  на  по-
верхность сознания, наступает катарсис. Роман 
построен так, что один сон перетекает в другой, 
причем спаянность кусков текста говорит вовсе 
не  о  небрежности  автора,  как  утверждает 
А.Немзер [8], а  лишь  указывает  на  монтажное 
построение  романа.  Метаморфичность  образов 
парадоксально  уживается  у  Пелевина  с  мон-
тажностью  текста,  что  свойственно  поэтике 
сновидений, как уже было отмечено ранее. 
Пелевин использует готовые модернистские 
модели, приспосабливая их к своим целям. Мир 
у  автора  предстает  в  виде  замкнутого  и  упо-
рядоченного  кошмарного  пространства,  о  при-
роде которого известно лишь одиночкам, путе-
шествующим  в  поисках  ключа  от  этого  мира. 
Это - особая  категория  персонажей,  ориенти-
рующихся  в  других  измерениях:  Затворник  из 
повести  «Затворник  и  Шестипалый»,  Черный 
Барон  из  романа  «Чапаев  и  Пустота»,  Хан  из 
повести «Желтая стрела» и т.д. 
Лиричные  сны  в  романе  перемежаются  с 
карикатурными,  связанными  с  советским  госу-
дарством. Такая версия одного из этапов совет-
ской истории — времени покорения космоса — 
со  свойственной  Пелевину  мрачной  иронией 
обнажает  театрализованность  советской  дей-
ствительности. Несомненно, автор утрирует ее, 
что  отталкивает  от  него  поколение  людей, 
строивших советское государство. 
Излюбленный  прием  пелевинской  игровой 
прозы - описание одного известного явления через 
другое,  своего  рода  остранение.  Особенно  это 
касается точки зрения, ракурса, хронотопа.  
Осознание  собственных  границ,  форм  и 
своей настоящей основы делает существо двой-
ственным.  С  одной  стороны,  оно  отождеств-
ляется с содержанием своих снов, а с другой — 
не  имеет  к  ним  никакого  отношения  и  наблю-
дает  их  со  стороны.  В  индуизме  и  буддизме 
вечное  «Я»  человека  является  свидетелем  со-
вершающихся  с  ним  метаморфоз.  Осознание 
себя  подлинным,  не  подверженным  измене-
нием  и  есть  пробуждение.  Чистая  радость,  от-
сутствие  страданий  и  страха  присуще  просвет-
ленному.  Так  как  вселенная  создана  из  иллю-
зорной  субстанции,  следовательно,  способ-
ность  создавать  иллюзии  является  атрибутом 
создателя. Такое всеведение характерно именно 
для  пограничных  состояний,  столь  излюблен-
ных постмодернистами. 
Внешняя бессвязность сновидения, его фраг-
ментарность  являются  частью  поэтики  снови-
дения,  которую  некоторые  исследователи  свя-
зывают  с  поэтикой  черновика.  Черновик  как 
текст  имеет  свою  логику. «Поэтому  если  в 
тексте  очевидно  стремление  к  прямой  спон-
танности,  ассоциативности, «без  отбора»,  не-
проясненности,  случайности,  мы  имеем  дело  с 
поэтикой черновика. По существу, черновик — 
это «поток сознания», ставший одним из самых 
распространенных приемов прозы, да и поэзии 
   Художественное своеобразие сновидений в романе В. Пелевина «Чапаев и Пустота» 

68 
 
 
 
ISSN 1563-0223                        Bulletin KazNU. Filology series. 
№ 5-6(139-140). 2012 
XX  в.» [9, 263]. Обрывки  текстов  в  романе  
перемещаются из сна в сон.  
Павел Пепперштейн акцентировал связь твор-
чества Пелевина с теориями Кастанеды, их по-
пулярностью  в  России.  Пелевин  разрабатывает 
в  разных  формах  идею  действительности  как 
продукта  сознания. «Галлюциногенный  сон  у 
него  неотделим  от  других  форм  присутствия» 
[10, 274]. «Психоделический  реализм»,  о  кото-
ром как о методе говорит Пепперштейн, — кате-
гория  весьма  шаткая  и  неустоявшаяся.  Автор 
рассуждает  о  психоделической  революции  в 
России 1990-х  годов,  сравнивая  ее  с  подобной 
же  в  Америке 1960-х.  Но  заметим,  что  книги 
Кастанеды, спровоцировавшие в России массо-
вое  употребление  психотропных  веществ  для 
искусственного вызывания измененных состоя-
ний  сознания,  были  прочитаны  его  последова-
телями довольно плоско, как путеводители по нар-
котическим реальностям, без должной экзистен-
циальной  глубины.  Между  тем,  по  Кастанеде, 
практика сновидения связана, прежде всего, не 
с наркотиками, а с удержанием внимания. 
Оккультные, буддистские и трансперсональ-
ные трактовки работают по отношению к пеле-
винским  снам,  на  них  наталкивают  сами  его 
тексты.  По  сути  дела,  все  пелевинские  вещи  
перелагают  восточные  и  западные  оккультные 
доктрины на язык художественной литературы,  
 
но  каждый  раз  они  возникают  в  новых  ком-
бинациях. С одной стороны, идеи кармы, пере-
воплощения, странствий сознания по промежу-
точным  зонам  между  жизнью  и  смертью,  с 
другой стороны, идея оккультного посвящения 
и  трансформаций  низшего  «я»  в  высшее - 
формируют сны персонажей.  
Мастерство Пелевина заключается не только в 
технологии творчества, но и в создании эффекта 
реального освобождения. Даже ирония, сарказм и 
пародия оказываются направленными на это. Пе-
левинская  проза  выходит  за  рамки  постмодер-
низма,  когда  автор  начинает  серьезно  размыш-
лять о детстве, памяти, учителе, друге. Это неиз-
менные  категории  эфемерного  бытия,  которое 
еще  может  быть  восстановлено  из  хаоса.  Сны 
персонажей, вспоминающих детство или устрем-
ляющихся  к  свободе,  становятся  лучистыми 
снами  «Ясного  света»,  как  они  называются  в 
тибетском  буддизме.  Они  преподносятся  и  как 

жүктеу/скачать 18,4 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: