ОТ ТЕКСТА К ИНТЕРТЕКСТУАЛЬНОСТИ – ВЕЧНОЕ ДВИЖЕНИЕ ЯЗЫКА

59 
 
действительность для человека – сплошной текст. Основное отличие постструктурализма 
от всех предыдущих теорий, включая структурализм, состоит в том, что ни один знак не 
является  стабильным,  что  не  существует  какой-либо  закономерности  –  абсолютно  все 
может и должно быть подвергнуто философскому «расшатыванию», поскольку нет ничего 
вне текста и кроме текста. Так дешифруются сам процесс познания и понятие истины. В 
этой  связи,  актуальность  исследования  семиотических  концепций  Ролана  Барта 
обусловлена  особым  статусом  языка  в  контексте  гуманитарного  знания.  Изучение 
семиотики 
самым 
непосредственным 
образом 
связано 
с 
уяснением 
сущности 
доминирующих  тенденций  XX  века,  происходящих  в  области  семиотических  исследований, 
рассмотренных в культурологическом контексте. 
 
Ключевые слова: текст; интертекстуальность; дискурс; семиотика искусства; знак; 
деконструкция; денотация и коннотация как продуктивные уровни «мифологии». 
 
  В  своей  актовой  лекции,  прочитанной  при  вступлении  в  должность  заведующего 
кафедрой  литературной  семиологии  в  Коллеж  де  Франс  7  января  1977  г.,  Р.  Барт  говорил: 
«...В  течение  долгого  времени  я  стремился  вписать  свою  работу  в  рамки  науки 
(литературной,  лексикологической  и  социологической),  я  все  же  вынужден  признать,  что 
мною созданы одни только эссе, а это – двусмысленный жанр, где противоборствуют письмо 
и  анализ»  [1,  545].  Таким  образом,  в  одно  и  то  же  время  Барт  стремился  и  к  научному 
анализу, и к противостоянию этому анализу как репрессивной разновидности дискурса. Этим 
обусловлено  его  двойственное  положение  в  истории  гуманитарной  науки.  Можно  сказать, 
что Барт играет роль посредника между теоретическими конструкциями Деррида, Лакана и 
Фуко и практикой литературного анализа. 
  В различные периоды своего творчества Барт обращался к разным методологическим 
приёмам.  Неизменной  оставалась  только  его  борьба  против  власти  идеологий.  «Никакой 
власти» [1, 569], – заявил он в своей актовой лекции. При этом Барт был убеждён в том, что 
любая  идеологическая  критика  должна  и может  быть  только  семиологической.  Семиология 
Барта не даёт читателю никакого оружия или метода, которым он мог бы воспользоваться. Ц. 
Тодоров  [2,  324]  писал  даже,  что  тексты  Барта  обманывают  ожидания  читателя,  поскольку 
идеи его не кристаллизуются, но, напротив, распадаются. Сама жизнь Барта была во многом 
протестом против всяческих авторитетов, т.е. против «власти» идеологий. 
В  «Нулевой  степени письма»  (1953) Барт  утверждает,  что  «не  бывает  Литературы  без 
языковой  морали»  [3,  53].  Язык,  которым  пользуется  писатель,  представляет  собой 
совокупность  предписаний  и  навыков,  общих  для  конкретной  эпохи.  Поэтому  письмо 
выступает  как  двойственное  образование  –  оно  1)  возникает  на  «очной  ставке»  между 
писателем  и  обществом»  и  2)  ведёт  писателя  от  социальных  целей  творчества  к  его 
«инструментальным  истокам»  [3,  57].  Письмо  –  одновременно  и  форма  языкового 
выражения,  и  форма  принуждения.  Всякая  власть  (или  видимость  власти)  всегда 
вырабатывает  собственное  аксиологическое  письмо,  где  слово  становится  одновременно  и 
средством  констатации  факта,  и  его  оценкой.  При  этом,  в  силу  своей  двусмысленности, 
письмо представляет власть и как то, что она есть на самом деле, и как то, какой она хотела 
бы  выглядеть.  Даже  традиционная  поэтическая  лексика  определяется  привычным 
употреблением  слов,  а  не  созидательным  актом.  Современная  поэзия,  продолжающая 
традиции  А.  Рембо,  считает  Барт,  уже  не  подчиняется  социализированному,  дискурсу, 
поскольку слово здесь сводится к «нулевой степени», т.е. выступает в своей категориальной 
форме.  Этот  новый  тип  поэзии  означает  переворот  в  понимании  природы:  распад  нового 
поэтического  языка  на  отдельные  слова  влечет  за  собой  разложение  природы  на 
изолированные  элементы.  Такой  язык  в  своём  стремлении  к  обособленности  разрушает 
любую  возможную  этическую  установку.  С  этого  момента,  собственно,  перестает 
существовать  само  письмо  –  остаются  одни  только  стили,  и  они  позволяют  человеку 

60 
 
обратиться  к  объективному  миру,  не  заслонённому  исторически  сформировавшимися 
образами. 
В  «Мифологиях»  (1956)  Барт  анализировал  расхожие  представления  современного 
буржуазного  общества,  складывающееся  в  неявный  тоталитаризм.  «...Одна  из  главных 
наших  бед,  –  говорит  он,  –  удручающий  разрыв  между  научным  знанием  и  мифологией. 
Наука быстро движется вперёд, а коллективные представления не поспевают за ней, отстают 
на  целые  столетия,  коснеют  в  заблуждениях  под  влиянием  власти,  большой  прессы  и 
ценностей  порядка»  [4,  110].  «Мифологии»  представляют  собой  анализ  идеологических 
иллюзий,  которые  властные  структуры  общества  потребления  транслируют  посредством 
«мягких» семантических механизмов. 
Мифом  может  стать  всё,  считает  Барт,  поскольку  наш  мир  бесконечно  суггестивен. 
Любой  предмет  может  перейти  из  «замкнуто-немого»  существования  в  состояние  слова  и 
«открыться» для усвоения обществом, т.е. обрести социальное применение. Семиология как 
наука  о  формах,  изучающая  значения  независимо  от  их  содержания,  постулирует 
соссюровскую  эквивалентность  означающего  и  означаемого,  однако  человек  всегда 
воспринимает  не  просто  один  элемент  за  другим,  а  всё  соотношение,  которым  они 
соединены; таким образом, есть означающее, означаемое и знак как итог ассоциации первых 
двух.  Миф  представляет  собой  вторичную  семиологическую  систему:  итог  ассоциации 
понятия  и  образа,  который  в  первичной  системе  был  знаком,  в  мифе  оказывается 
означающим.  Таким образом,  миф  содержит  в  себе  две  семиологических  системы:  1)  язык-
объект  –  система  естественного  языка  или  аналогичных  ему  способов  презентации;  2) 
метаязык  –  сам  миф,  представляющий  собой  вторичный  язык,  на  котором  говорят  о 
первичном.  Поэтому  означающее  выступает  в  мифе  1)  как  смысл,  т.е.  итоговый  член 
первичной системы и 2) как форма, т.е. исходный член системы мифа. 
Миф  может  быть  прочитан  тремя  различными  способами:  1)  как  «простая»  система – 
означающее  рассматривается  как  нечто  пустое;  2)  как  обман  –  если  означающее 
рассматривается  как  наполненное,  где  смысл  деформируется  под  давлением  формы;  3)  как 
двусмысленность – если означающее рассматривается как целостная неразличимость смысла 
и  формы.  Миф  представляет  собой  семиологическую  систему,  т.е.  систему  ценностей; 
однако  потребитель  мифов  принимает  их  значение  за  систему  фактов.  Таким  образом, 
семиологическая 
система 
прочитывается 
как 
система 
фактическая. 
Поэтому 
мелкобуржуазная мифология приводит к скрытому в терминологии расизму в отношении к 
«первобытным»  народам  или  к  самоуверенной  глухоте  суда,  не  слышащего  объяснений 
крестьянина, говорящего на «некультурном» языке. Мифология мелкобуржуазного сознания 
зиждется  на  «здравом  смысле»,  представляющем  собой  «агрессивную  форму  классового 
сознания»  [4,  143],  как  своего  рода  органе  восприятия;  его  задача  заключается  в 
установлении простейшего равенства между видимым и сущим. В силу этого возникает даже 
своеобразная мелкобуржуазная «реальность», в которой всё поддаётся подсчёту и в которой 
подвергается осуждению «интеллектуал, то есть личное сознание, или даже лучше сказать – 
личный  Взгляд»  [4,  230].  С  позиций  «здравого  смысла»  судят  и  философию.  («Конечно,  – 
говорит Барт, – вы можете судить о философии от имени здравого смысла; но беда в том, что 
ни  «здравый  смысл»,  ни  «чувство»  ничего  не  понимают  в  философии,  а  вот  философия-то 
понимает  их  очень  даже  хорошо»  [4,  82]).  Миф  импрессивен,  его  прочтение  происходит 
мгновенно – сразу и целиком. Даже если впоследствии он будет опровергнут рациональными 
объяснениями,  его  действие  от  этого  не  исчезает.  «Поздний»  Барт  говорил  о  том,  что 
«мелкобуржуазный» – предикат, который можно приклеить к любому субъекту, в том числе 
и  к  самому  Барту.  Это  же  относится  и  к  «тексту»,  который  фигурирует  в  теоретическом 
дискурсе  как  чистая  партитивность.  «...Текст  и  мелкобуржуазность  образуют  одну  и  ту  же 
мировую  субстанцию...;  у  них  одна  и  та  же  дискурсивная  функция  –  функция 
универсального оператора ценности» [5, 163]. 
Воображаемый  мир,  конструируемый  буржуазной  мифологией,  имеет  следующие 
основные фигуры: 1) «прививка» – небольшие дозы открыто признаваемого зла; 2) изъятие 

61 
 
из истории предмета, о котором повествует миф, так что предмет становится неисторичным; 
3)  тождество  –  редуцирование  всякого  иного  до  общепринятых  образов  или  экзотики;  4) 
тавтология  –  определение  предмета  через  него  же  самого;  5)  «нинизм»  –  мифологическая 
фигура,  в  которой  две  противоположности  оцениваются  одна  с  помощью  другой  и  в  итоге 
отбрасываются  («ни...  ни...»);  6)  квантификация  качества  –  сведение  любого  качества  к 
количеству, что позволяет «дешевле» постигать реальность; 7) констатация – тяготение мифа 
к форме максимы, скрадывающей следы рукотворности мира. 
По Барту, миф ничего не скрывает и ничего не демонстрирует. Его тактика заключается 
в  отклонении  и  деформации,  что  достигается  «протаскиванием»  некой  понятийной 
интенции, так что миф – это всегда «чрезмерно обоснованное слово» [4, 256]. Для этого миф 
и  вырабатывает  вторичную  семиологическую  систему:  «не  желая  ни  раскрыть,  ни 
ликвидировать  понятие,  он  его  натурализует»  [4,  255].  Так  классический  буржуазный 
гуманизм  всегда  помещает  в  глубине  Истории  Природу  (в  этом  и  заключается  главный 
принцип  мифа);  предполагается,  что  под  многообразием  исторических  форм  скрывается 
некая  единая  природа  человека.  Этому  подходу  Барт  противопоставляет  прогрессивный 
гуманизм,  стремящийся  под  лживым  налётом  «Природы»  обнаружить  Историю  и,  таким 
образом,  рассматривать  Природу  исторически.  Получая  от  мира  историческую  реальность, 
которая  определяется  тем,  как  её  создавали  или  использовали  люди,  миф  отражает  эту 
реальность в виде природного образа. 
Уже в работах «достструктуралистского» периода Барт намечает основные темы своего 
творчества 
– 
коннотативные 
механизмы 
создания 
«мифологий», 
репрессивность 
мелкобуржуазных 
«мифологий» 
и 
необходимость 
борьбы 
против 
идеологий 
семиологическими  средствами.  Однако  идеологические  знаки  здесь  ещё  рассматривались  в 
«вертикальном»  измерении  –  как  отношение  между  коннотирующим  и  коннотируемым 
членами, т.е. как знаки вне системы [1, 6]. 
К  сходной  проблематике  Барт  обращается  в  книге  «Система  моды»,  формально 
нацеленной,  как  он  сам  говорит,  на  «перевод»  одежды  в  язык».  Поскольку  одежда  сама  по 
себе  уже  представляет  систему  знаков,  она  не  попадает  в  ведение  лингвистики  или 
семиологии.  Однако  система  вещей  не  может  обойтись  без  языка:  слово  служит 
обязательным и неизбежным посредующим звеном любого знакового образования. Поэтому 
одежда  не  может  стать  значимой  без  слов,  которые  «одаривают»  её  означаемыми  и 
означающими и делают смысловой системой. 
Соссюр утверждал, что семиология «шире» лингвистики. Барт предлагает перевернуть 
эту формулу: семиология составляет часть лингвистики, ведь «человек обречён иметь дело с 
языком»  [6,  33],  а  значит,  следует  идти  от  учреждающего  слова  к  учреждаемой  им 
реальности.  В  применении  к  конкретной  работе  Барта  это  означает:  идти  от  слова  Моды  к 
реальности одежды. Коллективное воображаемое современного западного общества следует 
моде  во  всём.  («Можно,  пожалуй,  сказать,  –  заметила  Ю.  Кристева,  –  что  коль  скоро  весь 
лингвистический  инструментарий  употребляется  на  то,  чтобы  понять  «моду  как  смысл», 
само это понимание превращается в дополняющую его противоположность: смысл предстаёт 
как определённого рода мода»). Это воображаемое образуется по принципу желания, однако 
имеет  интеллигибельную  субстанцию  –  «желания  вызывает  не  вещь,  а  её  имя»  [6,  34]  –  и 
потому  становится  предметом  лингвистики  как  науки  о  воображаемых  мирах.  Ещё  одно 
расхождение Барта с теорией Соссюра: знаковая система, утверждает он, основывается не на 
отношениях  означающего  и  означаемого  (как  в  символе),  а  на  отношениях  между 
означающими:  любой  знак  существует  благодаря  своему  окружению,  а  не  своим  «корням» 
[6, 61]. 
«В  одежде  как  внешнем  расширении  кожи  можно  видеть  как  механизм  управления 
теплом,  так  и  средство  социального  определения  Я»  [7,  135],  –  писал  М.  Маклюэн, 
солидаризуясь с позицией Барта. Всякая вещь (у Барта речь идёт о дамских платьях) имеет 
технологическую,  вербальную  и  иконическую  структуры.  Между  этими  структурами 
осуществляются  дискретные  переходы,  операторами  которых  выступают  шифтеры  (Барт 

62 
 
понимает термин «шифтер» более широко, чем Р. Якобсон, у которого шифтерами являются 
элементы, расположенные между кодом и сообщением) – «переключатели» трёх видов: 1) от 
реальности  к  образу,  2)  от  реальности  к  языку  и  3) от образа  к  языку.  Высказывание  моды 
образует две взаимосвязанных информационных системы – языковую (естественный язык) и 
«вестиментарную», в которой одежда означает либо внешний мир, либо моду. Лингвистика 
различает в языке план выражения и план содержания, которые связаны отношением; эти два 
плана  и  отношение  составляют  единую  систему,  которая  может  стать  простым  элементом 
более широкой вторичной системы. Таким образом, мода имеет ту же структуру, что и Миф 
(кстати, то же касается и кино). 
Язык  действует  на  уровнях  денотации  и  коннотации.  В плане  денотации он  создаёт  и 
оберегает  смысл,  «создавая  множество  знаков  там,  где  реальность,  располагая  лишь 
континуальным  материалом,  не  может  вырабатывать  тонких  значений»  [6,  310].  При  этом 
возникает  система,  основанная  не  на  утилитарных,  а  на  семантических  (и  только  на  них) 
факторах.  Сам  же  язык  и  придаёт  этой  системе  устойчивость,  сопротивляясь  подвижности 
реальных  вещей.  В  плане  коннотации  язык  создаёт  идеологии:  «знаки  превращаются  в 
рациональные  оправдания,  означающее  теряет  свою  тонкую  дискретность,  а  означаемое 
делается  неопределённо-латентным»  [6,  311]. Поэтому  создаваемые  обществом  культурные 
объекты  одновременно  и  произвольны  (как  знаковые  системы)  и  обоснованны  (как 
рациональные процессы). 
Коннотативная  система,  говорит  Барт,  есть  система,  план  выражения  которой  сам 
является  знаковой  системой  [8,  299].  Во  время  написания  «Мифологий»  Барт  был  уверен  в 
том,  что  коннотация  представляет  собой  уровень  идеологии,  тогда  как  на  денотативном 
уровне  высказывания  он  был  склонен  видеть  область,  свободную  от  идеологического 
наполнения.  Уже  к  середине  1960-х  гг.  Барт  расстаётся  с  этой  иллюзией  и  признаёт,  что  в 
повседневной  языковой  практике  денотативный  уровень  идеологизирован,  хотя  и  выдаёт 
себя  за  нечто  «естественное».  При  этом  коннотативные  системы  мимикрируют  под 
денотативные  высказывания.  Таким  образом,  «система  коннотативного  сообщения 
«натурализуется» именно с помощью синтагмы денотативного сообщения» [8, 318]. 
В информационных системах II порядка, как правило, существует диспропорция между 
означающим  и  означаемым:  система,  в  которой  мало  означающих  и  много  означаемых, 
порождает  тревогу,  поскольку  каждый  знак  в  ней  может  читаться  по-разному;  система,  в 
которой  много  означающих  и  мало  означаемых,  вызывает  умиротворение  и  эйфорию.  При 
этом,  хотя  означающее  постоянно  распространяет  смысл  через  знаковую  структуру,  этот 
смысл  –  не  что  иное,  как  само  означающее.  Мода  представляет  собой  систему,  которая 
отказывается от смысла, не теряя при этом зрелищности знакового процесса. Буржуазность, 
говорил Барт в «Мифологиях», изобрела обычай имитации. Однако в промышленную эпоху 
имитировали  в  основном  драгоценные  материалы,  а  в  XX  веке  подделка  стала 
функциональной  и  открыто  заурядной.  Так,  пластмасса  отменяет  иерархию  веществ  и 
создаёт  новые  формы.  Поэтому  мода  бессодержательна,  но  не  бессмысленна.  Подобно 
логике,  она  представляет  собой  бесконечные  вариации  одной  и  той  же  тавтологии.  «Это 
своеобразная машина, поддерживающая смысл, но не фиксирующая его...» [6, 321]. 
Не  только  одежда,  но  и  всё,  с  чем  сталкивается  человек  в  повседневной  жизни, 
становится знаковыми системами. К примеру,  западное общество «думает» о пище, причём 
это  мышление  осуществляется  в  форме  мифологизированных  представлений:  в  нашем 
сознании  функций  нашей  пищи  всегда  неизбежно  содержится  некое  представление  о 
современности,  и  борьба  между  гастрономией  и  диететикой  представляет  собой 
конфронтацию  между  традиционными  и  современными  ценностями.  «...Пища  всё  время 
тяготеет к превращению в ситуацию» [6, 377]. 
Семиотика,  говорит  Барт,  –  это  наука,  изучающая  «то,  как  люди  придают  смысл 
вещам» [6, 416]. Вещь в обыденном понимании – то, что для чего-то служит. Однако всякая 
«полезная»  вещь  несёт  в  себе  некий  «смысл,  который  не  покрывается  её  применением». 
Вещь имеет две координаты – 1) символическую (отсылка к некоторому означаемому) и 2) 

63 
 
классификационную,  в  силу  которой  мы  и  располагаем  вещь  в  некотором  месте 
таксономической  системы,  навязываемой  нам  социумом.  При  этом  вещь  полисемична  и 
поддаётся различным смысловым прочтениям. Культура, говорит Барт, всё больше и больше 
открывается  нам  как  универсальная  система  символов,  регулируемая  одними  и  теми  же 
операциями.  Это  символическое  поле  обладает  единством,  и  культура  во  всех  аспектах 
представляет собой язык. У. Эко очень точно подметил эту склонность Барта «прочитывать» 
весь  мир,  подобно  античным  исследователям  знаков,  интересовавшимся  прежде  всего 
природным миром и только вследствие этого – миром вещей, образов и эмблем. 
Таким образом Барт «прочитывает» в 1964 г. рекламную фотографию, вычленяя в ней 
три сообщения [9, 40–51]: 1) языковое, 2) иконическое, в основе которого лежит некий код, и 
3)  иконическое  сообщение,  не  имеющее  в  своём  основании  никакого  кода.  Вообще,  любое 
изображение  полисемично:  под  слоем  его  означающих  залегает  «плавающая»  цепочка 
означаемых, так что тот, кто «прочитывает» изображение, может концентрировать внимание 
на  одних  означаемых  и  игнорировать  другие.  Поэтому  Барт  считает,  что  иконические 
означающие  обладают  свободой  –  в  противоположность  означающим  текста,  всегда 
играющим репрессивную роль. Фотография как таковая ещё не несёт в себе никаких знаков; 
этими  знаками она  испещряется  в  момент  рассматривания  человеком,  который  берёт  знаки 
из  своего  культурного  кода.  На  уровне  денотативного  сообщения  (сообщения  без  кода) 
фотографическое  изображение  представляет  собой  «ирреальную  реальность»  бытия-в-
прошлом, и только благодаря зрителю она обретает знаки коннотативного сообщения. Задача 
денотативного сообщения состоит в том, чтобы натурализовать сообщение символическое и 
таким  образом  придать  вид  естественности  семантическому  механизму  коннотации.  В 
коннотативном  же  измерении  изображение  есть  «конструкция,  образованная  знаками, 
извлекаемыми  из  разных  пластов  наших  словарей  (идиолектов),  причем  любой  подобный 
словарь,  какова  бы  ни  была  его  «глубина»,  представляет  собой  код,  поскольку  сама  наша 
психея  (как  ныне  полагают)  структурирована  наподобие  языка»  [1,  313].  В  поздние  годы 
Барт возвращается к этой мысли в своей книге о фотографии. Нетрудно заметить, что Барт 
опирается  на  концепцию  Ж.  Лакана  –  отсюда  и  концепт  «плавающего»  («скользящего») 
означаемого, и представление о том, что психика структурирована как язык. 
Любой  дискурс  (т.е.  «сверхфазовый  словесный  комплекс»  [6,  427]),  которым 
пользуется  человек,  выстроен  таким  образом,  что  излагаемые  факты  функционируют  как 
индексы. Так, в историческом дискурсе означаемые могут располагаться на двух  уровнях – 
1)  имманентном  излагаемому  материалу  и  2)  трансцендентном  всему  историческому 
дискурсу  и  передаваемым  через  личную  тематику  историка.  В  первом  случае  означающее 
включает в себя смыслы, которые историк волевым актом приписывает сообщаемым фактам; 
во  втором  –  отсылает  к  определённой  философии  истории.  Таким  образом,  исторический 
дискурс  представляет  собой  идеологическую  (воображаемую)  конструкцию.  Факт  обладает 
лишь языковым существованием как элемент дискурса, однако «делает вид», будто является 
«копией» того, что существует во внеструктурной «реальности». 
В  свой  структуралистский  период  Барт  (хотя  и  сомневаясь  в  существовании 
структурализма  как  школы  или  течения)  искал  человека-производителя  смыслов  [1,  259]. 
Однако уже к концу 1960-х он стал утверждать, что текст не нуждается в авторе. Текст есть 
многомерное  пространство,  где  сочетаются  и  «спорят»  друг  с  другом  различные  виды 
письма,  ни один  из  которых  не  является  исходным:  «текст  соткан  из  цитат, отсылающих  к 
тысячам культурных источников» [1, 388]. Всё это многообразие сходится в некоем фокусе, 
которым  является  не  автор,  но  читатель  –  читатель  как  точка  схождения  видов  письма,  не 
имеющий никаких индивидуальных черт. «Читатель, – говорит Барт, – это то пространство, 
где  запечатлеваются  все  до  единой  цитаты,  из  которых  слагается  письмо;  текст  обретает 
единство  не  в  происхождении  своем,  а  в  предназначении,  только  предназначение  это  не 
личный адрес; читатель – это человек без истории, без биографии, без психологии, он всего 
лишь некто, сводящий воедино все те штрихи, что образуют письменный текст» [1, 390]. 

64 
 
В  своей  знаменитой  статье  «Смерть  автора»  (1968)  Барт  утверждал,  что  «письмо  –  та 
область  неопределенности,  неоднородности  и  уклончивости,  где  теряются  следы  нашей 
субъективности,  чёрно-белый  лабиринт,  где  исчезает  всякая  самотождественность,  и  в 
первую очередь телесная тождественность пишущего» [1, 384].  
Автор  существовал  не  всегда:  его  изобрели  в  Новое  время  благодаря  английскому 
эмпиризму, французскому рационализму и протестантскому принципу личной веры. Однако, 
с  точки  зрения  современной  лингвистики,  «высказывание  как  таковое  –  пустой  процесс  и 
превосходно совершается само собой» [1, 387]; автор – всего лишь тот, кто пишет, так же как 
«Я»  –  всего  лишь  тот,  кто  говорит  «я».  «...Субъект  акта  высказывания,  –  замечал  Барт  в 
другой статье, – ни в коем случае не может совпадать с субъектом поступков, совершённых 
вчера;  содержащееся  в  дискурсе  я  более  не  является  местом,  где  восстанавливается 
человеческая личность в непорочной цельности накопленного ею опыта» [6, 469]. Язык знает 
«субъекта»,  но  не  личность,  и  этим  «субъектом»  все  возможности  языка  исчерпываются. 
Однако язык, функционирующий в виде текстовых фрагментов, всё-таки имеет некую точку 
схождения  –  читателя,  причём  этот  читатель  не  представляет  собой  персону  с  личной 
историей, он совершенно безлик и выступает как функция чтения. Именно таково, по Барту, 
рождение читателя, которое приходится оплачивать смертью автора. 
Эта позиция, согласно которой автор полностью устранялся из текста, а этот последний 
оказывался  неконтролируемым  пространством  языковой  игры,  в  литературной  критике  и 
литературоведении  конца  1960-х  гг.  была  едва  ли  не  общепринятой.  Однако  в  наше  время 
лишь немногие мыслители придерживаются подобных взглядов. В ходе работы парижского 
коллоквиума «Как обстоят дела в теории литературы?» (28-29 мая 1999 г.) одним из ведущих 
теоретических  направлений  оказалась  «генетическая  критика»  –  продукт  компромисса 
между  структурализмом  и  герменевтикой  (на  коллоквиуме  «генетическую  критику» 
представлял Э. Марти). Возвращение герменевтики в литературную теорию означает прежде 
всего  отказ  от  концепта  «смерти  автора»,  выдвинутого  Бартом  и  Фуко.  В  процессе 
герменевтического  текста  с  необходимостью  возникает  некий  предполагаемый  автор  как 
виртуальный субъект эстетической деятельности.  
Литературный  текст  вновь  оказывается  ответственным  высказыванием  некоего 
определённого  лица,  вписанного  в  исторический  контекст.  Движущийся  в  том  же 
направлении  А.  Компаньон  в  своём  «Демоне  теории»  показывает,  что  историко-
литературное  исследование  текста  должно  основываться  на  предположении  единства 
авторской интенции. На коллоквиуме в мае 1999 г. против лозунга «смерти автора» активно 
высказывались  М.  Бюффа,  А.  Виала  и  Ж.-Л.  Диаз,  назвавший  идею  «смерти  автора»  – 
«лжедемократией чтения». Но всё это будет позже, а пока, в конце 1960-х, «смерть автора» 
представляется несомненной. 
В начале 1970-х гг. в творчестве Барта происходит методологический поворот. В статье 
«Мифология  сегодня»  (1971)  автор  «семиологического  проекта»  подверг  переоценке  свою 
раннюю работу «Мифологии», заявив, что за прошедшие с момента её написания пятнадцать 
лет  изменилась  «наука  о  чтении,  под  взором  которой  миф,  словно  животное,  долго 
наблюдаемое в неволе, становится уже иным объектом» [6, 475]. Иными словами, изучающая 
миф  семиология  сама  стала  частью  мифа:  «ныне  любой  студент  умеет  разоблачить 
буржуазность  или  мелкобуржуазность  той  или  иной  формы...,  –  говорит  Барт  с  изрядной 
долей самоиронии, – иначе говоря, сложилась своя мифологическая эндокса – разоблачение, 
демистификация  (или  демифизация)  сами  превратились  в  дискурс,  корпус  фраз, 
катехистическое  высказывание...»,  так  что  теперь  нужно  уже  не  разоблачать  мифы,  а 
«раскачивать»  сам  знак  как  таковой  –  не  выявлять  латентный  смысл  высказывания,  но 
расщеплять  репрезентацию  смысла  высказывания  как  таковую,  не  заменять  или  очищать 
символы, а подвергать критике символическое как таковое. Так рождается новая программа 
Барта  –  программа  исследования  интертекстуальности:  «не  просто  перевёртывать  (или 
исправлять)  мифическое  сообщение,  выворачивая  его  с  изнанки  налицо,  денотацией  вниз и 

65 
 
коннотацией вверх, природой наружу и классовым интересом в глубину, – но изменять сам 
объект, порождать новый объект, которым займётся новая наука...» [6, 477]. 
Такой  ход  размышлений  на  рубеже  1960-х  –  1970-х  гг.  привёл  Барта  к  созданию 
деконструктивной  теории  анализа  художественного  произведения,  которую  сам  он  назвал 
«текстовым  анализом»  и  практиковал  до  1973  г.  Барт  говорил,  что  выработать  концепцию 
Текста  ему  помогли  Ж.  Деррида,  Ю.  Кристева,  Ж.  Лакан  и  М.  Фуко.  Любопытную  оценку 
этого  поворота  в  исследованиях  Барта  дал  в  интервью  1980  г.  Ж.  Делёз:  «он  занимался 
фонологией,  затем  семантикой  и  синтаксисом,  но  добавлял  к  ним  все  больше  и  больше 
прагматики, 
прагматики 
интимного 
языка, 
когда 
язык 
пронизывается 
изнутри 
обстоятельствами, событиями и действиями» [10, 44]. 
Текст,  говорит  Кристева,  это  не  коммуникативная  речь,  кодифицированная  в 
грамматике,  поскольку  он  не  ограничивается  тем,  что  репрезентирует  реальную 
действительность.  Концепция  репрезентации  вообще  вызывает  острую  критику  Кристевой. 
Когда  текст  что-то  обозначает,  он  вызывает  смещения  в  репрезентируемом  объекте  и  тем 
самым  участвует  в  преобразовании  реальности,  которую  «застаёт  в  данный  момент  в  её 
незамкнутости» [11, 34]. Текст трансформирует логическую и грамматическую организацию 
языка и переносит в неё соотношение социальных сил; при этом текст двояко связывается с 
реальностью  и  двояко  прочитывается:  вступает  в  связь  с  языком  и  с  обществом.  Текст 
нарушает и трансформирует семиотическую систему, регулирующую социальный обмен, и в 
то  же  время  размещает  в  дискурсных  инстанциях  активно  действующие  инстанции 
социального процесса. Это значит, что текст в целом не является знаком, он не именует и не 
детерминирует ничего внешнего по отношению к нему. 
Текст  представляет  собой  специфическую  зону  социальной  действительности,  т.е. 
истории, 
и 
вместе 
с 
тем  препятствует 
отождествлению 
языка 
как 
системы, 
коммуницирующей  смысл,  с  историей  как  линейным  целым,  т.е.  препятствует  созданию 
символического  континуума,  претендующего  занять  место  линейной  истории.  Вместо 
линейности  истории  текст  позволяет  увидеть  стратификацию  истории,  состоящей  из 
различных  типов  означивающих  практик.  Поэтому  текст  становится  «площадкой»,  на 
которой 
разыгрываются 
(практически 
осуществляются 
и 
презентируются) 
эпистемологические, социальные и политические перемены.  
Опираясь  на  эту  предложенную  Кристевой  позицию,  Барт  принципиально  важное 
значение придаёт чтению. «Проблема чтения – это сейчас передний край науки... Коль скоро 
мы  начинаем  писать,  и  писать  по-новому,  мы  должны  учиться  иначе  читать»,  –  писал  Ж. 
Деррида, выражая общее настроение постструктуралистов. 
Главная  работа  Барта  «третьего»  периода  –  «S/Z»  –  имеет  своей  задачей  «расшатать 
идеологию,  натурализовавшуюся  в  литературном  произведении,  вывернуть  наизнанку 
притаившиеся в нем идеологические знаки» [12, 10]. В своем объемном произведении «S/Z» 
Барт  заявляет:  «Текст  в  современном,  созвучном  эпохе  смысле,  который  мы  хотим  этому 
слову придать, фундаментально отличается от литературного сочинения, он не эстетическое 
произведение,  а  практика  означения  (pratique  signifiante),  он  не  структура,  а  возведение 
структур  (structuration),  он  не  объект,  а  усилия  и  игра,  он  не  общность  закрытых  знаков, 
имеющих  смысл,  который  следует  обнаружить,  а  объем  следов  в  перемещении».  Далее, 
специфичность любого текста, утверждает Барт, не является его неотчуждаемым атрибутом 
наподобие  названия  или  авторской  подписи;  это  –  «подвижная  специфичность», 
оформляющаяся  и  складывающаяся  из  всей  бесконечной  совокупности  текстов,  языков  и 
систем  и возобновляющаяся в  каждом новом тексте  [12,  31].  Поэтому  оценка  текста  может 
быть  связана  только  с  практикой  письма.  Существуют  1)  «текст-письмо»  («то,  что  можно 
написать») и 2) «текст-чтение» или классический текст («то, чего написать уже нельзя» [12, 
32]).  Таким  образом,  оценку  текста  производит  читатель,  который  при  этом  находится  в 
парадоксальной  ситуации:  все  знают,  что  читать  –  значит  декодировать  буквы,  слова, 
смыслы, структуры, и с этим Барт не спорит; однако по мере того как со смысла снимаются 
ограничения,  поскольку  чтение  начинает  двигаться  «без  тормозов»,  читатель  (и  в  этом, 

66 
 
говорит Барт, его «структурное призвание») оказывается в диалектически противоположной 
роли:  «в  конечном итоге он  не  декодирует,  а  до-кодирует;  он  не  дешифрует,  а  производит, 
накладывает друг на друга различные языки, он бесконечно и неустанно пронизывается ими; 
его суть в этой пронизанности» [6, 498], – писал Барт в 1975 г. 
Анализ конструкции текста, которым занималась классическая риторика, считает Барт, 
упускает  из  вида  множественность  текста,  ведь  в  нём  всё  находится  в  процессе 
ежесекундного  и  многократного означивания и  никак  не  сопряжено  с  итоговой  структурой 
как  целым.  Конкретный  текст  следует  анализировать  поступательно.  При  этом  каждый 
конкретный  текст  «стоит  всех  прочих  текстов»,  поскольку  «сама  литература  есть  не  что 
иное,  как  единый  и  единственный  текст».  Такому  поступательному  анализу  бальзаковской 
новеллы и посвящена работа «S/Z», воздерживающаяся от «чрезмерной структурации» и не 
допускающая «переизбытка структурности».  
Барт  расчленяет  текст  новеллы  А.  Бальзака  «Сарразин»  на  лексии  –  короткие, 
примыкающие  друг  к  другу  фрагменты,  –  и  в  каждой  лексии  выявляет  означаемые. 
Означаемые,  выявленные  Бартом,  тяготеют  к  пяти  кодам:  1)  герменевтический  код,  задача 
которого  заключается  в  выделении  формальных  единиц,  позволяющих  «сконцентрировать, 
загадать,  сформулировать,  ретардировать  и,  наконец,  разгадать  загадку»;  2)  семантический 
код  –  подвижные  единицы,  способные  вступать  в  сочетания  с  другими  единицами  того  же 
типа,  создавая  характеры,  атмосферу,  образы,  символы;  3)  символический  код  –  единицы 
формы, позволяющей нам вступить в область символического поля; 4) проайретический код 
– действия, организующиеся в последовательности, опирающиеся на эмпирические, а не на 
логические основания; 5) культурный код – цитации, т.е. извлечения из какой-либо области 
знания. «...Все культурные коды, – пишет Барт, – будучи составлены из множества цитации, 
в  совокупности  образуют  небольшой,  диковинно  скроенный,  свод  энциклопедических 
знаний, некую нелепицу: эта нелепица как раз и образует расхожую «реальность», к которой 
приспосабливается и в которой живет индивид» [1, 411]. 
Анализ  литературных  кодов  у  Барта  не  стал  основополагающей  методологической 
схемой.  Как  отмечает  И.П.  Ильин,  «создается  впечатление,  что  Барт  вводит  понятие  «код» 
лишь  для  того,  чтобы  подвергнуть  его  той  операции,  которая  и  получила  название 
«деконструкции».  В.  Лейч  говорит,  что  Барт  с  самого  начала  «играл»  со  своими  кодами: 
используя  их,  он  тут  же  высказывает  сомнение  в  их  аналитической  пригодности.  Впрочем, 
эти «коды» превосходно иллюстрируют бартовское понимание «текста». 
Вернёмся к «S/Z». Пять кодов образуют собой сеть, через которую пропускается любой 
текст (точнее, «будучи пропущен через нее, он и становится текстом»). Таким образом, «код 
– это перспектива цитации, мираж, сотканный из структур; он откуда-то возникает и куда-то 
исчезает  –  вот  все,  что  о  нём  известно».  Каждый  код  воплощает  один  из  Голосов, 
сплетающихся в текст: голос Истины, голос Личности, голос Символа, голос Эмпирии, голос 
Знания. Это и есть письмо. 
Человеческое знание, считает Барт, может участвовать в становлении мира лишь через 
ряд сменяющих друг друга метаязыков, каждый из которых отчуждается определившим его 
моментом.  Поэтому  научные  исследования  всегда  находятся  как  бы  в  подвешенном 
состоянии:  любая  аналитическая  система  в  свою  очередь  становится  объектом  анализа  в 
рамках системы более высокого уровня. Так что «семиолог – это тот, кто, именуя и понимая 
окружающий мир, в тех же самых терминах выражает и свою грядущую смерть». 
Существуют  упрощённые  варианты  языков  –  марксистский,  психоаналитический, 
христианский и т.п., – выступающие идеологическими орудиями. Однако язык капитализма, 
говорит  Барт,  –  это  «докса,  форма  бессознательного,  короче,  идеология  по  самой  своей 
сути».  Буржуазия  рассматривает  язык  как  простое  орудие  или  роскошь;  простонародье 
пользуется  стереотипами  мелкобуржуазной  культуры  (карнавал  и  словесные  игры 
Средневековья  ушли в прошлое). Текст, всегда образованный при помощи языка, не может 
оказаться  за  пределами  языка.  Поэтому  текст  всегда  отбрасывает  идеологическую  тень.  В 
языке  всегда  присутствуют  продукты  Воображаемого  –  слово,  письмо,  речь,  фраза, 

67 
 
«языковые перебои». Сам писатель – тоже продукт языка. Невозможность построить жизнь 
за  пределами  некоего  бесконечного  текста  Барт  называет  интертекстом.  В  этой 
интертекстуальности исчезает личность. Обрести себя можно только через обретение «тела-
наслаждения»: «я обретаю не свою «субъективность», а свою «индивидуальность» – фактор, 
определяющий  отграниченность  моего  тела  от  всех  прочих  тел  и  позволяющий  ему 
испытывать чувство страдания или удовольствия: я обретаю своё тело-наслаждение, которое 
к тому же оказывается и моим историческим субъектом». Удовольствие не позволяет тексту 
вернуться  к  «морали  истины»,  без  него  даже  теория  текста  может  стать  очередной 
философией смысла. 
Разделение  языков  в  современных  обществах  обусловлено  прежде  всего  их 
отношением  к  Власти.  «Объектом,  в  котором  от  начала  времен  гнездится  власть,  является 
сама языковая деятельность, или, точнее, ее обязательное выражение – язык». По отношению 
к  Власти  Барт  предлагает  выделять  1)  энкратические  виды  дискурса  (языки)  (возникающие 
«под  сенью  Власти»)  и  2)  дискурсы  акратические  (вырабатываемые  вне  Власти). 
Энкратический  дискурс  нечёток,  расплывчат  и  выглядит  как  «природный»;  таков  язык 
массовой культуры. Акратический дискурс резко отделён от «доксы» (т.е. «парадоксален»), 
такой  язык  зиждется  на  мысли,  а  не  на  идеологии.  Таковы  марксистский, 
психоаналитический и структуралистский дискурсы. Акратические дискурсы вырабатывают 
своего  рода  «оружие»  против  Власти.  Барт  выделяет  три  типа  дискурсивного  оружия:  1) 
демонстрация  аргументов,  приёмов  защиты  и  нападения;  2)  фигуры  системности, 
позволяющие  изгнать  из  дискурсивной  системы  противника  (отрицание  психоанализа  есть 
форма психического сопротивления, которая входит в ведение психоанализа); 3) сами фразы 
акратического  дискурса  угрожающе-императивны.  Всё  это  создаёт  очередные  фикции, 
говорит  Барт,  и  только  в  письме  может  быть  открыто  признан  фиктивный  характер 
агрессивных  видов  речи.  Западная  культура  зиждется  на  разделении  двух  видов  языковой 
деятельности:  1)  «слушание»,  т.е.  деятельность  понимания,  и  2)  «язык  желания»,  т.е. 
активный  отбор  воспринимаемого.  Этот  второй  вид  деятельности  уже  представляет  собой 
производительную активность и может противостоять фикциям. Отсюда и вырастает письмо. 
«Письмо  атопично;  не  отменяя  войну  языков,  но  смещая  её,  оно  предвосхищает  такую 
практику  чтения  и  письма,  когда  предметом  обращения  в  них  станет  не  господство,  а 
желание» [1, 540]. 
Едва  ли  не  все  исследователи  творчества  Барта  говорят  о  его  эволюции  от 
структурализма  к  постструктурализму,  подразумевая  произошедший  в  его  поздних  работах 
поворот  от  понятия  «структуры»  и  вообще  всяких  жёстких  структур  в  описании  знаковых 
систем к свободной критике и «удовольствию от текста». Это, безусловно, справедливо, как 
и  утверждения  о  том,  что  поздний  Барт  стал  «ненаучен»  и  маргинален.  Однако  можно 
взглянуть на творческую эволюцию французского мыслителя иначе. С самого начала своего 
научного  творчества  Барт  выступает  борцом  против  всякого  рода  тоталитаризма. 
Прочитывая,  в  традициях  структурализма,  весь  мир  как  текст,  он  ищет  пути  преодоления 
тоталитаризма  дискурсивного,  который  он  склонен  отождествлять  с  мелкобуржуазным 
мышлением.  «Нулевая  степень  письма»  и  «Мифологии»  представляют  нам,  собственно,  не 
Барта-структуралиста, 
но 
лишь 
Барта, 
использующего 
в 
собственных 
целях 
структуралистские концепты, позволяющие ему разоблачить дискурсивное мифотворчество, 
которое он обнаруживает повсюду в окружающем его мире.  
Позже  он  обнаруживает,  что  создал  собственную  мифологему,  и  что  структурализм 
тоже  не  что  иное,  как  мифотворческий  метод.  Это  тупик,  из  которого  нельзя  выбраться, 
пользуясь  всё  теми  же  структуралистскими  приёмами.  Это  значит,  что  Барт  должен 
расстаться со структурализмом. Если последний претендовал на научность, следует уйти от 
науки.  Классическое  понимание  оппозиции  «читатель  –  текст»  более  не  приемлемо,  ведь 
читатель  здесь  становится  не  живым  и  чувствующим  человеком,  но  «субъектом»  в  самом 
дурном рационалистическом понимании, а текст-объект противостоит ему как нечто данное 
извне  и  прозрачное  для  взора  читателя.  Ломая  эту  оппозицию,  Барт  говорит  об 

68 
 
«удовольствии от текста», эротизируя сам процесс чтения. Сексуальность – то, что никогда 
не укладывается в рационалистические схемы, а потому может служить залогом спасения от 
субъектно-объектного схематизма. 
Вместе  с  тем,  Барт  говорит  о  «смерти  автора»  и  (под  влиянием  Кристевой) 
интертекстуальности. Пишущий человек в мифологическом мелкобуржуазном пространстве 
становится  механическим  приспособлением  для  записи  знаков.  Барт  вновь  констатирует 
тоталитарный  характер  письменной  культуры,  основывающейся  на  фиксации.  Автор 
пребывает  во  власти  литературных  кодов;  этот  концепт  убеждает  более  своим 
революционным  пафосом,  нежели  литературоведческой  проработанностью.  Барта  часто 
критикуют  за  отождествление  всех  компонентов  письменной  культуры  с  буржуазностью. 
Однако  его  утверждение  о  том,  что  «автор»  и  институт  авторского  права  рождаются  в 
промышленную  эпоху и не являются  универсальной ценностью для всех времён и народов, 
едва ли возможно убедительно опровергнуть.  
Что же касается «ненаучности» его поздних работ, Барт едва ли нуждается в каких бы 
то  ни  было  оправданиях:  он  сам  охотно  признаёт  свой  отказ  от  «научности»  и  свою 
маргинальность.  Отказавшись  от  структуралистского  «метода»,  он  не  предлагает  взамен 
никакой  новой  методологии  или  совокупности  процедур.  Однако  отказ  от  структурализма 
ещё  не  даёт  постструктурализма,  и  причислить  Барта  к  этому  последнему  течению  можно 
лишь по внешним признакам и общей направленности его деконструирующей деятельности. 
Скорее, имеет смысл говорить об общей интуиции, не покидавшей Барта на протяжении всей 
его  творческой  биографии  –  интуиции  тотализирующего  мифологического  дискурса,  путей 
избавления от которого он искал всю жизнь.  
Поиск освобождения от «мифологии» как раз и стал для Барта освобождением, и в этом 
заключается  уникальность  его  творческого  пути.  В  этом  отношении  можно  отметить 
одновременно  сходство  и  различие  Барта  и  Кристевой.  И  тот,  и  другая  требовали 
освобождения  «письма»  как  революционного  преобразования,  однако  «ранняя»  Кристева 
настаивала  на  создании  «научного»  и  даже  «материалистического»  семанализа.  При  этом  в 
1970-х Кристева, как и Барт, была вынуждена отказаться от претензий на строгую научность. 
Следует  сказать  ещё  несколько  слов  о  «смерти  автора»  –  мощной  методологической 
установке,  позволившей  Барту  произвести  свой  «текстовый  анализ».  П.  Рикёр  подверг 
критике позицию Барта, с которой производится исключительно анализ структуры текстов, а 
намерения авторов не принимаются во внимание. При этом язык оказывается имманентным 
самому себе и не имеет никаких выходов за свои пределы. Конечно, Рикёр прав – именно эта 
опасность погубила лингвистическую философию. 
 
Список литературы 
1.  Барт Р. Избранные работы: Семиотика, поэтика: Пер. с фр. / Р. Барт; Сост., общ. ред. 
и вступ. ст. Г.К. Косикова. – М.: «ПРОГРЕСС», 1994. – 615 с. 
2.  Тодоров  Ц.  Теории  символа  /  Ц.  Тодоров;  пер.  с  фр.  Б.  Нарумов.  –  М.:  «Дом 
интеллектуальной книги», 1998. – 408 с. 
3.  Барт Р. Нулевая степень письма / Р. Барт; сост., науч. ред., авт. предисл. и коммент. 
Г.К. Косиков. – М.: «Академический проект», 2008. – 430 с. 
4.  Барт Р. Мифологии: монография / Р. Барт; Пер. с фр. С. Зенкина. – М.: «Изд.-во им. 
Сабашниковых», 2004. – 314 с. 
5.  Барт Р. Ролан Барт о Ролане Барте = Roland Barthes par Roland Barthes / Р. Барт; пер. с 
фр. и послесл. С. Зенкина. – М.: «Ад Маргинем Пресс», 2012. – 223 с. 
6.  Барт Р. Система Моды. Статьи по семиотике культуры / Р. Барт; Сост., пер. с фр. и 
вступ. ст. С. Зенкина. – М.: «Изд.-во им. Сабашниковых», 2003. – 511 с. 
7.  Маклюэн  Г.М.  Понимание  медиа:  внешние  расширения  человека  /  Маршалл 
Маклюэн; перевод с англ. В.Г. Николаева. – [2-е изд.]. – М.: «Гиперборея», 2007. – 462 с. 
8.  Барт Р. Империя знаков / Р. Барт. – М.: «Праксис», 2004. – 142 с. 

69 
 
9.  Барт Р. Camera Lucida. Комментарий к фотографиям: Пер. с фр. / Р. Барт; Послесл. и 
коммент. М. Рыклина. – М., 1997. – 223 с. 
10.  Жиль Д. Переговоры. 1972–1990. Пер. с франц. и вступ. ст. В.Ю. Быстрова. СПб.: 
«Наука», 2004. – 234 с. 
11.  Кристева  Ю.  Избранные  труды:  Разрушение  поэтики  /  Составитель, отв.  редактор 
Г.К. Косиков. Пер. с фр. Г.К. Косикова и Б.П. Нарумова. – М., «РОССПЭН», 2004. – 325 с. 
12.  Барт Р. S/Z / Р. Барт; Пер. с фр. Косикова Г.К. и Мурат В.П.; Общ. ред. и вступ. ст. 
Косикова Г.К. – 2-е изд., испр. – М.: «УРСС», 2001. – 230 с. 
 
ХХ  ғасырдың  екінші  жартысында  структурализм  ағымының  орнын  басқан  ірі 
құбылыс – постструктурализм. Ол – мәдениеттің, адамзат өркениетінің барлық салаларын 
қамтыған күрделі әлеуметтік-философиялық ағым. Бастапқы уақытта бірыңғай тіл білімі 
мен лингвистикаға ғана телінген бұл құбылыстың жекелеген ғылымдардың дамуы үшін де 
берері  көп  болды.  Постструктурализмнің  ірі  өкілі  әрі  теоретигі  Ролан  Барттың 
әдебиеттану, философия тарихы мен ғылымдар методологиясы, мәдениеттанудағы іргелі 
ізденістері 
мен 
салиқалы 
тұжырымдамалары 
жалпы 
әлеуметтік-гуманитарлық 
ғылымдарға  сіңісіп,  ондағы  тың  идеялар,  іргелі  концепциялар  тууына  септігін  тигізбей 
қоймады.  Р.  Барт  шығармашылығындағы  өнер  семиотикасының  кешенді  сараптама 
зерттеулерін жүргізу барысында қазіргі таңда постстркутурализмнің дәуірінде туындаған 
іргелі концепцияларды саралап, талдап, маңыздылығын айқындау әдебиеттанудың әрі қарай 
дамуын болжау үшін қажетті.  
 
From  the  structuralists,  the  faithful  from  the  linguist  Ferdinand  de  Saussure, 
poststructuralists  adopted  triad  sign  –  signifie-signified.  Since,  in  their  view,  the  language  is  the 
basis of human existence in the world, and we particularly perceive things and events just because 
they  have  a  name,  the  surrounding  reality  for  the  man  –  a  continuous  text.  The  main  difference 
between  post-structuralism  from  all  previous  theories,  including  structuralism,  is  that  no  one 
character  is  not  stable,  it  does  not  exist  any  laws  –  everything  can  and  should  be  subjected  to 
philosophical  «loosening»  because  there  is  nothing  outside  the  text,  and  in  addition  text.  So 
decrypted the process of learning and the concept of truth. In this context, the relevance of the study 
of semiotic concepts of Roland Barthes due to the special status of the language in the context of the 
humanities.  The  study  of  semiotics  is  directly  related  to  the  clarification  of  the  essence  of  the 
dominant trends of the XX century, originating in semiotic studies reviewed in a cultural context. 
 
 
 
 
ӘОЖ 801.31 (5Қ)  
И.С.Каирбекова, У.Ж.Жандаева 
А.Мырзахметов атындағы Көкшетау университеті 
Көкшетау, Қазақстан 
Kairbekova_1966@mail.ru 

жүктеу/скачать 4,73 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: