party. We had on our best clothes, and we

sung it once before the German Emperor, he
(the German Emperor) had had to be carried off
to bed. They said nobody could sing it like Herr
Slossenn Boschen; he was so intensely serious
all through it that you might fancy he was
reciting a tragedy, and that, of course, made it
all the funnier. They said he never once
suggested by his tone or manner that he was
singing anything funny - that would spoil it. It
was his air of seriousness, almost of pathos, that
made it so irresistibly amusing.
императору, его (германского императора)
пришлось увести и уложить в постель. Никто не
может спеть эту песню так, как герр Шлоссен-
Бошен, говорили они. Исполняя ее, герр Шлоссен-
Бошен все время так глубоко серьезен, что может
показаться, будто он играет трагедию, и от этого
все становится еще смешнее. Он не показывает
голосом или поведением, что поет что-то
смешное, - это бы все испортило. Именно его
серьезный, почти патетический тон и делает
пение таким бесконечно забавным.
We said we yearned to hear it, that we wanted a
good laugh; and they went downstairs, and
fetched Herr Slossenn Boschen.
Мы заявили, что жаждем его услышать, что
испытываем потребность в здоровом смехе.
Молодые люди спустились вниз и привели герра
Шлоссен-Бошена.
He appeared to be quite pleased to sing it, for
he came up at once, and sat down to the piano
without another word.
Он, по-видимому, был рад нам спеть, потому что
пришел немедленно и, не говоря ни слова, сел за
рояль.
"Oh, it will amuse you. You will laugh,"
whispered the two young men, as they passed
through the room, and took up an unobtrusive
position behind the Professor's back.
- Вот-то будет забава! Вы посмеетесь, - шепнули
нам молодые люди, проходя через комнату, и
скромно заняли места за спиной профессора.
Herr Slossenn Boschen accompanied himself.
The prelude did not suggest a comic song
exactly. It was a weird, soulful air. It quite made
one's flesh creep; but we murmured to one
another that it was the German method, and
prepared to enjoy it.
Герр Шлоссен-Бошен аккомпанировал себе сам.
Вступление не предвещало особенно смешной
песни. Это была медленная, полная чувства
мелодия, от которой по спине пробегал холодок.
Но мы шепнули друг другу, что это немецкий
способ смешить, и приготовились наслаждаться.
I don't understand German myself. I learned it
at school, but forgot every word of it two years
after I had left, and have felt much better ever
since. Still, I did not want the people there to
guess my ignorance; so I hit upon what I
thought to be rather a good idea. I kept my eye
on the two young students, and followed them.
When they tittered, I tittered; when they roared,
I roared; and I also threw in a little snigger all
by myself now and then, as if I had seen a bit of
humour that had escaped the others. I
considered this particularly artful on my part.
Сам я не понимаю по-немецки. Я изучал этот
язык в школе, но забыл все до последнего слова
через два года после ее окончания и с тех пор
чувствую себя значительно лучше. Все же я не
хотел обнаружить перед присутствующими свое
невежество. Поэтому я прибегнул к хитрой
уловке: я не спускал глаз с молодых студентов и
следовал их примеру. Когда они хихикали, я тоже
хихикал, когда они хохотали, я тоже хохотал.
Кроме того, я по временам слегка улыбался,
словно отмечая смешную черточку, которой они
не уловили. Этот прием я считал особенно
удачным.
I noticed, as the song progressed, that a good
many other people seemed to have their eye
fixed on the two young men, as well as myself.
These other people also tittered when the young
men tittered, and roared when the young men
roared; and, as the two young men tittered and
roared and exploded with laughter pretty
Через некоторое время я заметил, что многие из
присутствующих, как и я, не сводили глаз с
молодых людей. Они тоже хихикали, когда те
хихикали, и хохотали, когда те хохотали. И так
как эти молодые люди хихикали, хохотали и
ржали почти непрерывно во время всей песни,

continuously all through the song, it went
exceedingly well.
дело шло замечательно.
And yet that German Professor did not seem
happy. At first, when we began to laugh, the
expression of his face was one of intense
surprise, as if laughter were the very last thing
he had expected to be greeted with. We thought
this very funny: we said his earnest manner was
half the humour. The slightest hint on his part
that he knew how funny he was would have
completely ruined it all. As we continued to
laugh, his surprise gave way to an air of
annoyance and indignation, and he scowled
fiercely round upon us all (except upon the two
young men who, being behind him, he could not
see). That sent us into convulsions. We told each
other that it would be the death of us, this thing.
The words alone, we said, were enough to send
us into fits, but added to his mock seriousness -
oh, it was too much!
Тем не менее немецкий профессор не казался
довольным. Сначала, когда мы захохотали, его
лицо приняло крайне удивленное выражение,
словно он меньше всего ожидал, что его пение
встретят смехом. Мы сочли это очень забавным и
подумали, что в серьезности профессора -
половина его успеха. Малейший намек на то, что
он знает, как он смешон, погубил бы все. Мы
продолжали смеяться, и его удивление сменилось
негодованием и досадой. Он окинул яростным
взглядом нас всех, кроме тех двух студентов,
которых он не видел, так как они сидели сзади.
Тут мы прямо покатились со смеху. Мы говорили
друг другу, что эта песня нас уморит. Одних слов
было бы достаточно, чтобы довести нас до
припадка, а тут еще эта притворная серьезность.
Нет, это уже чересчур!
In the last verse, he surpassed himself. He
glowered round upon us with a look of such
concentrated ferocity that, but for our being
forewarned as to the German method of comic
singing, we should have been nervous; and he
threw such a wailing note of agony into the
weird music that, if we had not known it was a
funny song, we might have wept.
В последнем куплете профессор превзошел
самого себя. Он опалил нас взглядом, полным
такой сосредоточенной ярости, что, не будь мы
предупреждены о германской манере петь
смешные песни, нам бы стало страшно. В его
странной мелодии зазвучал такой вопль
страдания, что мы бы заплакали, если бы не
знали, что песня смешная.
He finished amid a perfect shriek of laughter.
We said it was the funniest thing we had ever
heard in all our lives. We said how strange it
was that, in the face of things like these, there
should be a popular notion that the Germans
hadn't any sense of humour. And we asked the
Professor why he didn't translate the song into
English, so that the common people could
understand it, and hear what a real comic song
was like.
Когда профессор кончил, все прямо визжали от
смеха. Мы говорили, что в жизни не слышали
ничего смешнее этой песни. Нам казалось очень
странным, что, несмотря на подобные песни, в
публике существует мнение, будто немцы лишены
чувства юмора. Мы спросили профессора, почему
он не переведет эту песню на английский язык,
чтобы все могли понимать слова и узнали бы, что
такое настоящая комическая песня.
Then Herr Slossenn Boschen got up, and went
on awful. He swore at us in German (which I
should judge to be a singularly effective
language for that purpose),and he danced, and
shook his fists, and called us all the English he
knew. He said he had never been so insulted in
all his life.
Тут герр Шлоссен-Бошен встал и разразился. Он
ругал нас по-немецки (мне кажется, это
исключительно подходящий язык для такой
цели),приплясывал, потрясал кулаками и обзывал
нас всеми скверными английскими словами,
какие знал. Он говорил, что его еще никогда в
жизни так не оскорбляли.
It appeared that the song was not a comic song
at all. It was about a young girl who lived in the
Оказалось, что эта песня вовсе не комическая. В
ней говорилось про одну молодую девушку,
которая жила в горах Гарца и пожертвовала

Hartz Mountains, and who had given up her life
to save her lover's soul; and he died, and met
her spirit in the air; and then, in the last verse,
he jilted her spirit, and went on with another
spirit - I'm not quite sure of the details, but it
was something very sad, I know. Herr Boschen
said he had sung it once before the German
Emperor, and he (the German Emperor) had
sobbed like a little child. He (Herr Boschen) said
it was generally acknowledged to be one of the
most tragic and pathetic songs in the German
language.
жизнью, чтобы спасти душу своего
возлюбленного. Он умер и встретил в воздухе ее
дух, а потом, в последнем куплете, он изменил ее
духу и удрал с другим духом. Я не совсем уверен в
подробностях, но знаю, что это было что-то очень
печальное. Герр Бошен сказал, что ему пришлось
однажды петь эту песню в присутствии
германского императора, и он (германский
император) рыдал, как дитя. Он (герр Бошен)
заявил, что эта песня вообще считается одной из
самых трагических и чувствительных в немецкой
музыкальной литературе.
It was a trying situation for us - very trying.
There seemed to be no answer. We looked
around for the two young men who had done
this thing, but they had left the house in an
unostentatious manner immediately after the
end of the song. That was the end of that party.
I never saw a party break up so quietly, and
with so little fuss. We never said good-night
even to one another. We came downstairs one at
a time, walking softly, and keeping the shady
side. We asked the servant for our hats and
coats in whispers, and opened the door for
ourselves, and slipped out, and got round the
corner quickly, avoiding each other as much as
possible.
Мы были в тяжелом, очень тяжелом положении.
Отвечать, казалось, было нечего. Мы поискали
глазами двух молодых людей, которые нас так
подвели, но они незаметным образом скрылись,
едва только песня была окончена. Таков был
конец этого вечера. Я никогда не видел, чтобы
гости расходились так тихо, без всякой суеты. Мы
даже не попрощались друг с другом. Мы
спускались вниз поодиночке, стараясь ступать
бесшумно и придерживаясь неосвещенной
стороны. Мы шепотом просили лакея подать нам
пальто, сами открывали двери, выскальзывали и
поскорее сворачивали за угол, избегая смотреть
друг на друга.
I have never taken much interest in German
songs since then.
С тех пор я уже никогда не проявлял особого
интереса к немецким песням.
We reached Sunbury Lock at half-past three.
The river is sweetly pretty just there before you
come to the gates, and the backwater is
charming; but don't attempt to row up it.
В половине четвертого мы подошли к шлюзу
Санбери. Река здесь полна очарования, и
отводный канал удивительно красив, но не
пробуйте подняться по нему на веслах.
I tried to do so once. I was sculling, and asked
the fellows who were steering if they thought it
could be done, and they said, oh, yes, they
thought so, if I pulled hard. We were just under
the little foot-bridge that crosses it between the
two weirs, when they said this, and I bent down
over the sculls, and set myself up, and pulled.
Однажды я попробовал это сделать. Я сидел на
веслах и спросил приятелей, которые правили
рулем, можно ли подняться вверх по течению.
Они ответили: да, разумеется, если я очень
постараюсь. Когда они это сказали, мы были как
раз под пешеходным мостиком, переброшенным
между двумя дамбами. Я собрался с силами,
налег на весла и начал грести.
I pulled splendidly. I got well into a steady
rhythmical swing. I put my arms, and my legs,
and my back into it. I set myself a good, quick,
dashing stroke, and worked in really grand
style. My two friends said it was a pleasure to
watch me. At the end of five minutes, I thought
we ought to be pretty near the weir, and I
Я греб великолепно. У меня скоро выработался
непрерывный ритмический мах. Я действовал
руками, ногами, спиной. Я греб быстро и красиво,
работал в блестящем стиле. Приятели говорили,
что смотреть на меня - чистое удовольствие.
Когда прошло пять минут, я решил, что мы
должны быть уже близко от запруды, я поднял

looked up. We were under the bridge, in exactly
the same spot that we were when I began, and
there were those two idiots, injuring themselves
by violent laughing. I had been grinding away
like mad to keep that boat stuck still under that
bridge. I let other people pull up backwaters
against strong streams now.
глаза. Мы стояли под мостом, на том самом месте,
с которого я начал, а мои два идиота хохотали
так, что рисковали заболеть. Я, оказывается, лез
из кожи, чтобы удержать лодку на одном месте,
под мостом. Пусть теперь другие пробуют ходить
на веслах по отводным каналам против сильного
течения!
We sculled up to Walton, a rather large place for
a riverside town. As with all riverside places,
only the tiniest corner of it comes down to the
water, so that from the boat you might fancy it
was a village of some half-dozen houses, all told.
Windsor and Abingdon are the only towns
between London and Oxford that you can really
see anything of from the stream. All the others
hide round corners, and merely peep at the river
down one street: my thanks to them for being so
considerate, and leaving the river-banks to
woods and fields and water-works.
Мы поднялись вверх до Уолтона. Это одно из
сравнительно больших местечек на побережье.
Как и во всех прибрежных городах, только
крошечный уголок Уолтона спускается к реке,
так, что с лодки может показаться, что это
деревушка, состоящая из какого-нибудь десятка
домиков. Кроме Виндзора и Эдингтона, между
Лондоном и Оксфордом нет ни одного города,
который был бы виден с реки целиком. Все
остальные прячутся за углом и выглядывают на
реку только какой-нибудь одной улицей. Спасибо
им за то, что они так деликатны и предоставляют
берега лесам, полям и водопроводным станциям.
Even Reading, though it does its best to spoil
and sully and make hideous as much of the river
as it can reach, is good-natured enough to keep
its ugly face a good deal out of sight.
Даже Рэдинг, хотя, он из всех сил старается
изгадить, загрязнить и обезобразить как можно
более обширный участок реки, достаточно
добродушен, чтобы спрятать значительную часть
своего некрасивого лица.
Caesar, of course, had a little place at Walton - a
camp, or an entrenchment, or something of that
sort. Caesar was a regular up-river man. Also
Queen Elizabeth, she was there, too. You can
never get away from that woman, go where you
will. Cromwell and Bradshaw (not the guide
man, but the King Charles's head man) likewise
sojourned here. They must have been quite a
pleasant little party, altogether.
У Цезаря, разумеется, было именьице также и
около Уолтона: лагерь, укрепление или что-то в
этом роде. Цезарь ведь был большой любитель
рек. Королева Елизавета тоже бывала здесь. От
этой женщины никуда не скроешься. Кромвель и
Брэдшо (не автор путеводителя, а судья,
приговоривший к смерти короля Карла) тоже
сюда заглядывали. Веселенькая, вероятно, была
компания.
There is an iron "scold's bridle" in Walton
Church. They used these things in ancient days
for curbing women's tongues. They have given
up the attempt now. I suppose iron was getting
scarce, and nothing else would be strong
enough.
"В Уолтонской церкви хранится железная "узда
для сварливых"." В прежнее время эти предметы
употребляли, чтобы обуздать женщинам языки.
Теперь от таких попыток отказались. Вероятно,
железа стало мало, а всякий другой материал для
этого слишком мягок.
There are also tombs of note in the church, and
I was afraid I should never get Harris past them;
but he didn't seem to think of them, and we
went on. Above the bridge the river winds
tremendously. This makes it look picturesque;
but it irritates you from a towing or sculling
point of view, and causes argument between the
man who is pulling and the man who is steering.
В той же церкви есть несколько интересных
могил, и я боялся, что мне не удастся оттащить от
них Гарриса. Но он, видимо, о них не думал, и мы
продолжали путь. Выше моста река удивительно
извилиста. Это придает ей живописность, но
действует раздражающе на тех, кто гребет или
тянет бечеву, и вызывает споры между гребцом и
рулевым.

You pass Oatlands Park on the right bank here.
It is a famous old place. Henry VIII. stole it from
some one or the other, I forget whom now, and
lived in it. There is a grotto in the park which
you can see for a fee, and which is supposed to
be very wonderful; but I cannot see much in it
myself. The late Duchess of York, who lived at
Oatlands, was very fond of dogs, and kept an
immense number. She had a special graveyard
made, in which to bury them when they died,
and there they lie, about fifty of them, with a
tombstone over each, and an epitaph inscribed
thereon.
На правом берегу расположен Отлэндс-парк. Это
знаменитое старинное поместье. Генрих VIII
украл его у кого-то, не помню у кого, и поселился
там. В парке есть грот, который можно
осматривать за плату. Он считается очень
интересным, но я лично не нахожу в нем ничего
особенного. Покойная герцогиня Йоркская,
которая жила в этом поместье, очень любила
собак и держала их несметное количество. Она
устроила особое кладбище, чтобы хоронить собак,
когда они околеют, и теперь их лежит там штук
пятьдесят, и над каждой поставлен надгробный
камень с надписью.
Well, I dare say they deserve it quite as much as
the average Christian does.
Ну что же, сказать по правде, они заслуживают
этого в такой же мере, как любой заурядный
христианин.
At "Corway Stakes" - the first bend above
Walton Bridge - was fought a battle between
Caesar and Cassivelaunus. Cassivelaunus had
prepared the river for Caesar, by planting it full
of stakes (and had, no doubt, put up a notice-
board). But Caesar crossed in spite of this. You
couldn't choke Caesar off that river. He is the
sort of man we want round the backwaters now.
У Коруэй-Стэйкса, - первой излучины после
Уолтонского моста, - произошла битва между
Цезарем и Кассивелауном. Кассивелаун, ожидая
прихода Цезаря, понатыкал в реку столбов (и,
наверное, прибил к ним доски с надписями). Но
Цезарь все же перешел на другой берег. Цезаря
нельзя было отогнать от этой реки. Вот кто бы нам
теперь пригодился, чтобы воевать с приречными
землевладельцами!
Halliford and Shepperton are both pretty little
spots where they touch the river; but there is
nothing remarkable about either of them. There
is a tomb in Shepperton churchyard, however,
with a poem on it, and I was nervous lest Harris
should want to get out and fool round it. I saw
him fix a longing eye on the landing-stage as we
drew near it, so I managed, by an adroit
movement, to jerk his cap into the water, and in
the excitement of recovering that, and his
indignation at my clumsiness, he forgot all
about his beloved graves.
Хэллифорд и Шеппертон - красивые местечки в
той части, где они подходят к реке, но в них нет
ничего примечательного. На шеппертонском
кладбище есть, правда, могила, на которой
воздвигнут камень со стихами, и я опасался, как
бы Гаррис не пожелал выйти и побродить вокруг
нее. Я увидел, с какой тоской он смотрел на
пристань, когда мы подъезжали, и ловким
движеньем сбросил его кепку в воду. Хлопоты,
связанные с ее выуживанием, и гнев на мою
неловкость заставили Гарриса позабыть о своих
любимых могилах.
At Weybridge, the Wey (a pretty little stream,
navigable for small boats up to Guildford, and
one which I have always been making up my
mind to explore, and never have),the Bourne,
and the Basingstoke Canal all enter the Thames
together. The lock is just opposite the town, and
the first thing that we saw, when we came in
view of it, was George's blazer on one of the
lock gates, closer inspection showing that
George was inside it.
Близ Уэйбриджа река Уэй (симпатичная речонка,
по которой можно проплыть в небольшой лодке до
самого Гилдфорда; я давно собираюсь исследовать
ее, но так и не собрался),Берн и Бэзингстокский
канал сливаются и вместе впадают в Темзу. Шлюз
находится как раз напротив городка, и первое, что
мы заметили, когда он стал виден, была фуфайка
Джорджа у одного из ворот шлюза. Ближайшее
исследование выяснило, что она облекала тело
своего обладателя.
Montmorency set up a furious barking, I

shrieked, Harris roared; George waved his hat,
and yelled back. The lock-keeper rushed out
with a drag, under the impression that
somebody had fallen into the lock, and appeared
annoyed at finding that no one had.
Монморенси поднял дикий лай, я завопил, Гаррис
заорал. Джордж крикнул нам в ответ. Сторож
шлюза выбежал с драгой в руках, уверенный, что
кто-нибудь упал в воду, и был явно раздосадован,
убедившись в своей ошибке.
George had rather a curious oilskin-covered
parcel in his hand. It was round and flat at one
end, with a long straight handle sticking out of
it.
Джордж держал в руках какой-то странный пакет,
завернутый в клеенку. Он был круглый и плоский
на конце, и из него торчала длинная прямая
ручка.
"What's that?" said Harris - "a frying-pan?"
- Что Это такое? - спросил Гаррис. - Сковородка?
"No," said George, with a strange, wild look
glittering in his eyes; "they are all the rage this
season; everybody has got them up the river. It's
a banjo."
- Нет, - ответил Джордж, поглядывая на нас с
каким-то опасным блеском в глазах. - В этом году
это очень модно. Все берут их с собой на реку. Это
- банджо.
"I never knew you played the banjo!" cried
Harris and I, in one breath.
- Вот не знал, что ты играешь на банджо? -
вскричали мы с Гаррисом в один голос.
"Not exactly," replied George: "but it's very
easy, they tell me; and I've got the instruction
book!"
- Я и не играю, - ответил Джордж. - Но это,
говорят, очень легко. Кроме того, у меня есть
самоучитель.

жүктеу/скачать 1,14 Mb.

Достарыңызбен бөлісу: